решить, что я от него избавился, теперь все будет в порядке, как он начинался заново. И все по-старому. И никуда не деться. — Миякэ покачал головой: — Извини, Дзюн-тян, что я наговорил тебе такой жути.
— Да ладно, — ответила девушка, сунула в рот сигарету и чиркнула спичкой. Затянувшись, коротко сказала: — Расскажите…
Костер догорал. Все припасенные бревна уже давно пылали. Казалось, прибой стал громче прежнего.
— Есть такой американский писатель Джек Лондон.
— Который написал рассказ о костре?
— Точно. Откуда знаешь? Так вот, он долго думал, что утонет в море. Верил, что умрет именно такой смертью. Упадет в ночное море, да так и утонет, и никто этого не заметит.
— И что, он так и умер?
Миякэ покачал головой.
— Нет, морфием отравился.
— Выходит, его предчувствие не сбылось? Или он специально сделал так, чтобы оно не сбылось?
— Внешне, — сказал Миякэ. Повисла пауза. — Но в каком-то смысле он не ошибся. Он утонул, оставшись в одиночестве в темном ночном море. Стал алкоголиком, позволил отчаянию пронизать все его тело. Умирал мучительно. Предчувствие — это своего рода подмена. Иногда оно превосходит реальность и становится чем-то живым. И в этом главная опасность предчувствия. Понимаешь?
Дзюнко задумалась. Она не понимала.
— Я раньше не задумывалась о своей смерти. Как думать о ней, если я толком не знаю, как жить?
Миякэ кивнул.
— В этом ты права. Но бывает, когда наоборот — от выбора смерти открывается дорога жизни.
— И ваша дорога такая?
— Не знаю. Иногда так кажется.
Миякэ присел рядом с Дзюнко. Он словно бы осунулся и постарел. Над ушами торчали нестриженые волосы.
— Какие вы рисуете картины?
— В двух словах не объяснишь.
Дзюнко спросила иначе:
— Хорошо, тогда что вы рисовали в последнее время?
— Три дня назад закончил «Пейзаж с утюгом». Посреди комнаты стоит утюг. И больше ничего.
— А почему это трудно объяснить?
— Потому что это на самом деле не утюг.
Дзюнко посмотрела в лицо мужчины.
— Что ж, выходит, утюг — не утюг?
— Именно.
— В смысле — какая-нибудь подмена?
— Пожалуй.
— И он лишь нарисован вместо чего-то другого?
Миякэ кивнул.
Дзюнко подняла голову к нему: звезд видно стало намного больше. Луна уже прошла долгий путь. Миякэ кинул в огонь последнюю корягу, которую до сих пор держал в руках. Дзюнко мягко привалилась к его плечу. Одежду Миякэ пропитывали запахи сотен разных костров, и Дзюнко неспешно втягивала их в себя.
— Знаете, что?
— Что?
— Я совсем пустая.
— Да ну?
— Точно.
Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Дзюнко ухватилась правой рукой за штанину Миякэ чуть выше коленки, ее тело тихо задрожало. Мужчина обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали.
— Ну честно, совсем ничегошеньки, — уже позже сипло сказала она. — Чистая пустота.
— Понимаю.
— Что, правда?
— Я в этом немного разбираюсь.
— Что же мне делать?
— Крепко уснуть. Проснешься — и, считай, все пройдет.
— Я думаю, не так все просто.
— Возможно. Может, действительно, все не так просто.
Бревнышко зашипело и фыркнуло паром. Миякэ поднял голову, сощурился и какое-то время смотрел на костер.
— И что мне теперь делать? — повторила Дзюнко.
— И в самом деле, что? Может, вместе умрем?
— Вы серьезно?
— Серьезно.
Миякэ замолчал, обнимая Дзюнко. Она уткнулась в его старую куртку.
— В любом случае, подожди, пока догорит, — сказал Миякэ. — Все-таки костер. Побудь со мной до конца. Вот погаснет он, станет совсем темно, тогда и умрем, идет?
— Идет, — ответила Дзюнко. — Вопрос: как?
— Подумаем.
— Угу.
Окутанная дымом костра, Дзюнко прикрыла глаза. Обнимавшая ее рука Миякэ, — для взрослого человека слишком маленькая, — задеревенела.
Пожалуй, я вряд ли смогу жить с этим человеком, думала Дзюнко. Почему? Потому что я вряд ли смогу проникнуть в его сердце. Но умереть с ним вместе у меня получится.
Постепенно сон навалился на нее. Сказывалось выпитое виски. Почти все бревна уже истлели и рухнули. И только самое толстое полено по-прежнему сияло оранжевым цветом, а его тихое тепло передавалось всему телу. Пожалуй, оно догорит нескоро.
— Ничего, если я посплю?
— Ничего.
— Когда догорит, разбудите?
— Не волнуйся, погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься.
Она повторила про себя эти слова. «Погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься». Затем свернулась калачиком и уснула — не надолго, но крепко.
Все божьи дети могут танцевать
Ёсия проснулся с жуткого бодуна. Силился продрать оба глаза, но открылся лишь один. Правое веко не слушалось. Такое ощущение, будто за ночь во рту разболелись все зубы. Из гнилых корней сочится болезнетворная слюна и растворяет мозжечок. Оставь как есть — мозги вскоре исчезнут, и думать станет нечем. Раз так, нечего и делать, — вместе с тем пронеслось в голове. Вот бы поспать еще, но Ёсия прекрасно понимал, что уснуть уже не сможет. Какой тут сон, если ему так хреново.
Он бросил было взгляд на будильник у изголовья, но тот куда-то подевался. Часов на своем месте не оказалось. Очков тоже. Пожалуй, запустил ими куда-нибудь… машинально. И прежде такое случалось.
Он понимал, что нужно вставать, но стоило приподнять верхнюю часть тела, как в голове помутнело, и Ёсия снова рухнул на подушку. По окрестностям колесила машина торговца шестами для белья. Можно было сдать старые шесты и заменить их на новенькие. Голос из репродуктора уверял, что цена их за последние двадцать лет не изменилась. Четкий протяжный голос мужчины средних лет. От одного этого голоса Ёсии стало плохо, как от морской качки. Но чтоб блевать, одной тошноты недостаточно.
Один его товарищ в такие минуты жуткого бодуна смотрел утренние программы. Стоило услышать
