Мужчин. Нуреев и Фред Астер в двадцатом веке. И это все, если вы говорите о настоящих танцорах. Все остальные — дрянь. Другое дело женщины. Поглядите на теперешних мало-мальски известных солисток. Вы не увидите среди этих девиц ни одной с дурной фигурой, не правда ли? Мне нравятся также маленькие провинциальные циркачки, а еще больше — Брук Шилдс, которая, правда, не танцует, но все равно не чета этим коровам. Вы можете подумать: а в чем заключается необходимость танца? Ни в чем. Нет никакой необходимости. Исследуйте под микроскопом хоть каждую клеточку человеческого организма, и вы не найдете ни одного гена, отвечающего за танец! Извините, плохо разбираюсь в этом вопросе и лучше остановлюсь.
Я ненавижу Мориса Бежара. Я помню, как меня трясло, когда я видел Сильви Гиллем, девушку, обладающую потрясающей техникой, танцующую в «Болеро». Есть замечательные танцовщики в здешних индейских труппах или в танцевальных коллективах со всего мира, что подвизаются в Нью-Йорке. Да, прекрасных артистов полно, начиная с нью-йоркского Сити-балет и вплоть до Бродвея и Голливуда, даже в Майами и Лас-Вегасе, среди скопища бездарей из танцевального шоу. Их можно найти и еще ниже, среди тех, кто занимается современным танцем, или в этих кошмарных фолкгруппах. Ну да, даже там. Но и здесь вы не встретите ни одного японца. Видите ли, у японцев есть существенные недостатки — лицо и строение тела. Грустно сознавать, но это так. Увы, японцы некрасивы. Я так и остался сидеть на собственной заднице, когда смотрел «Бхакти», поставленный такой труппой в Виллидж с хореографией Бежара. Бежар. Вот гениальный тип! Когда-то я был убежден, что он гений двадцатого века, хотя не сказал бы этого, глядя на его труппу. Но я ошибался — это вовсе не так. Бежар — мошенник. Нуль. У меня нет ни времени, ни слов, чтобы показать вам всю ничтожность этого человека. Но я знаю, что и в «Болеро», и в «Бхакти», где с труппой индийских артистов танцевала Сильви Гиллем — женщина сдержанная, но одаренная, — в этих двух произведениях против Бежара содержатся все свидетельства обвинения. Там имеются главные доказательства, которыми я, словно Шерлок Холмс или Пуаро, могу припереть преступника к стенке. Ну а если все это в конце концов окажется бесполезным, уж я — то знаю, что именно там все то, что ненавижу. Бежар, и это действительно трудно представить, здесь соединил все: традиционную символику классического танца и свою псевдокритическую оценку, стараясь придать этой традиции самое ясное выражение, после которого не оставалось бы ничего. А на самом деле он всего-навсего повторяет каноны классического балета, от которых не в состоянии отойти, ибо только благодаря им и пользуется авторитетом. Вот вам и весь Морис Бежар! Даже если я и не отрицал никогда его заслуг, все равно для него есть смысл посмотреть мои работы, тем более что все обличения такого рода в действительности — только шаблонные места нью-йоркской и лондонской критики… Так, интересно, что же я хотел вам сказать? Нет, я вовсе не забыл. Мне нужно только это понять а то, что хотел сказать, я прекрасно знаю. Вот только слов не могу подобрать. Не нужно было отклоняться от темы, ведь то, что я хо тел сказать вам, никоим образом не касалось Мориса Бежара. Я не страдаю умственным расстройством, хотя это и не относится к теме интервью. Я не уверен, что смог бы это выразить, даже если бы попробовал написать на эту тему исследование. Кому я мог рассказать об этом в течение всех своих сорока двух лет жизни? О том, что заставляет меня ненавидеть это ничтожное существо, что я есть, эту презренную тварь, в которую я превращаюсь, когда мне плохо; что возбуждает отвращение к самому себе, охватывающее меня, когда мне хорошо настолько, что я начинаю шизеть, словно мой мозг работает как турбина, словно я лежу на гребаном облаке, обязанный таким состоянием наркотикам и своим сверхъестественным возможностям. Сам факт наличия стремления что то кому-то передать, донести — несусветная гнусность. Тем более что вы никогда не найдете в этом мерзком мире, ну, если, конечно, не брать в пример львов или медведей, ни одного живого существа, которое не подавляло бы простого желания кое-что сообщить. или передать. В этом есть нечто бежаровское. В Соединенных Штатах самой характерной фигурой современности мог бы стать Оливер Стоун. А ведь оказывается, что это стремление обязательно кое-что сообщать непременно влечет за собой такое уважение и почитание, как будто это самое что ни на есть похвальное качество, тогда как по сути своей — один позор. Я знаю, что возвышенный всегда беспокоен. Никогда не забывайте, что все, кто озабочен стремлением передавать и сообщать, не живут в реальности. Несчастные они люди. Все это противоестественно.
Я понимаю, что передал Кейко и Рейко тридцать-сорок процентов из того, что хотел. С Кейко я и теперь иногда разговариваю по телефону. А с Рейко решил никогда больше не встречаться и не созваниваться. Я хочу освободить себя. Я пытаюсь это сделать уже два года, так как начал ненавидеть то, во что превратился из-за нее. Рейко… Я много с ней разговаривал. Я рассказал ей о многом, в том числе и о том, о чем хотел бы рассказать вам, — и о сексе, и о наркотиках, и о бизнесе. И насколько уверен, что передал ей огромное количество информации, настолько же убежден, что она поняла все не так. Об одном могу сказать со всей ответственностью: я ненавижу, ненавижу всем существом передавать информацию. Нужны ли танцы? Особенно классический балет, сам жанр которого не смог бы существовать без всеобщего мазохизма, мазохизма, возведенного в высшую степень, мазохизма настолько откровенного, что потребуется новая, неизвестная форма танцевального искусства, чтобы можно было бы от него избавиться. Факт тщетности таких попыток сам по себе может служить доказательством. Говорить так — это еще не значит быть нигилистом. Это всего-навсего правда. Помнится, что, когда я так же разговаривал с Кейко и Рейко, они вежливо меня слушали, покорно соглашались, принимали все, что бы я ни говорил. А!… Не хочу больше об этом думать! Дерьмо, дерьмо и дерьмовые воспоминания! Однажды я полюбил манекенщицу. Конечно, она не была всемирно известной топмоделью. Высокого роста, с длинными ногами. Помню, как пытался говорить с ней. У нее было что-то вроде чувства юмора. Она была достаточно изысканна, и мне нравилось над ней подшучивать… Где же это было? Забыл… Отель в квартале
Акасака или в Ницце? Голубые, облизывающиеся, когда у их кошечки начинает течь эта… Как это назвать? Простите, что при вас приходится затрагивать такую тему, да еще при первой встрече Гнусная такая штука, что по вкусу только извращенцам, непонятное вещество, что-то вроде выделений, похожее на белый сыр, да, немного склизкий белый сыр. Я говорю об этом, чтобы показать, что напоминают мне мои беседы с Кейко и Рейко, понимаете? Именно это. То, что я испытываю сейчас, под кокаином, готовым крыть их бесконечно, хоть до утра. Я говорил с ними так, как большинство людей говорило бы о вещах более глубокомысленных и выразительных, я же говорил о кино, об этом сценарии о кастингах, музыкальных комедиях, о хореографии, стараясь за ставить их понять. Сейчас я вижу, что все это — дерьмо, да, кусок дерьма, как та клейкая гадость, скопившаяся в складках вульвы у той манекенщицы, на которую соблазнился бы только извращенец. Творчество само по себе не имеет ничего благородного. Как точно — не помню. Я вернулся в Японию, чтобы закончить достаточно муторную работу, и должен был провести небольшое прослушивание. Я просмотрел примерно пятьдесят актрис и танцовщиц, чтобы выбрать из них четырех, из которых была нужна лишь одна. Причем только японка. Она должна была играть в музыкальной комедии, чтобы развлечь малолетних дебилов во время летних каникул. Все другие актеры были уже набраны в Нью-Йорке. Прослушивание я проводил вместе с Пи-Джеем, старым хореографом из Американского Балетного Театра. Режиссер, видите ли, хотел только японку, и ее требовалось откопать среди всех этих маленьких говнючек. Выбирали я и Пи-Джей. Режиссер был японцем с озабоченной рожей, которая напоминала шоколадный батончик, белая, как переваренная лапша или как не прожеванная жареная рыбешка. Общаясь с ним, я принимал такие презрительные позы, какие мог. Все это происходило еще до кризиса, и по своему социальному положению я был гораздо выше его. Он не мог работать без постоянного одобрения со стороны своего агента. Вы будете смеяться, но в конце концов это! опыт оказался очень поучительным — парня действительно имели в задницу! Я открыто его презирал.
Короче, мы с Пи-Джеем должны были просмотреть всех этих девушек. Пи-Джей был законченный гомик, постоянно веселый, любитель травки; у него всегда было с собой во внутреннем кармане шелковой куртки две-три таблетки экстази или спид, которыми он угощал малолеток, снятых в клубе. Но когда пошла десятая или двадцатая девушка, я почувствовал, что он нервничает все больше и больше по мере того, как девицы продолжали свои танцы. Пи-Джей был парнем без комплексов. Я понял, что пора было задаться вопросом, а с чего, собственно, эти клуши, с их голосами, фигурами, манерой двигаться, вообразили, что могут танцевать? Я попросил Пи-Джея рассказать мне все, что у него накипело. Когда смысл танца начинает сводиться к простому факту появления на публике, а затем — к проследованию к кассовому окошку, танец как таковой исчезает без следа. Казалось бы, очевидная истина, но эти девушки, видимо, этого не понимали. Создавалось впечатление, что мы проводим кастинг девушек, собирающихся танцевать на традиционном празднике Бон! Кастинг должен был продлиться четыре дня. Вначале мы еще пытались оставаться
