Сельская школа поэтами избалована не была, члены редколлегии поэтическим вкусом не отличались. Стишок приняли. Я предложил:
— Давайте, я сам перепишу его в газету.
Мне разрешили. В класс зашла завуч, ей показали почти законченную газету, и она дала свое «добро». Сначала ее смутило слово «сволочь», но, очевидно, решив, что чем сильнее самобичевание отступника, тем выше воспитательная роль школы, махнула рукой:
— Можете вешать!
Для малодогадливых читателей я разделил широко написанное стихотворение (оно занимало место под двумя столбцами какой-то статьи) жирной вертикальной чертой на две части. Получилось два стихотворения:
После переезда в Москву мы перестали получать письма от папы. Мама запрашивала лагерное начальство, но ответов не получала. Бабушка Варя сообщила из Бердянска, что тоже не имеет никаких вестей.
Только потом, году в 1956, я узнал, что отец был вторично осужден уже в лагере, получил «строгую изоляцию» и умер в Кемеровских Лагерях в 1942 году от уремии. Возможно, это была простая отписка и смерть наступила гораздо раньше и совсем от другой причины.
В седьмом классе я уже учился в Кузьминках, куда перевелась мама заведовать детским садом Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии (ВИЭВ). Жили мы в малюсенькой комнатке — 7 квадратных метров. Когда к нам приехала еще и бабушка Лаля, комната стала напоминать корабельную каюту с максимальным использованием каждого квадратного дециметра. И только после начала войны, когда многие сотрудники эвакуировались и освободилось много жилых помещений, мы переехали в большую комнату, где зимой нещадно мерзли. Отопить ее «буржуйкой» было невозможно, а паровое отопление не работало.
В день объявления войны у меня было какое-то удивительно возбужденное настроение. Все были уверены, что она рано или поздно начнется, и вот, наконец, началась. Об исходе войны я не думал. Скорее всего, мои надпочечники просто выделяли дополнительную порцию адреналина, подобно тому, как это происходит у собаки, наблюдающей грызню незнакомых ей свор, и это вызывало возбуждение.
Собаки
Их я любил с детства и часто заходил в питомник служебных собак при ВИЭВе. Вскоре после объявления войны взяли в армию вожатого караульных собак, и эту должность предложили мне. В мои обязанности входило кормить, чистить и разводить собак по постам.
16 октября в Москве и Подмосковье началась всеобщая паника. Начальство скоропостижно исчезло, корм собакам выписывать стало некому, и я выпустил их всех на волю, предоставив возможность заботиться самим о себе (в те дни так поступали не только с собаками). Утром я встретил все население питомника перед моей входной дверью. Как они узнали мой адрес, не знаю. То ли нашли по следам, то ли их привел мой любимец, пес Быстрый, которого я как-то приводил домой в гости. Такая преданность накладывала на меня определенные обязательства. Собак нужно было кормить.
Перед «драпом» в институте забили всех подопытных животных. Коров, овец и кроликов расхватали более проворные беженцы, а трупы лошадей (в те дни они еще не представляли ценности) валялись там, где их застала смерть. Я наготовил конской солонины; и собакам ближайшее будущее было обеспечено.
В день «драпа» закрылась и наша школа. Все архивы были сожжены, судьба школьников никого не интересовала. Потом, месяца через полтора, стала работать школа в поселке километрах в трех от нас. Туда стянулись те немногие школьники, которые еще не махнули рукой на учебу и не устроились на постоянную работу. Так как документов ни у кого не было, принимали туда после небольшого экзамена по той части программы соответствующего класса, которую успели пройти с начала учебного года до 16 октября. Я рискнул и, почитав учебники, попросился в десятый класс. Опыт шестого класса подсказывал, что догонять можно год за месяц.
Зиму я учился в десятом классе. Вот тогда-то собаки и послужили мне верой и правдой. Они возили меня на санях в школу. Иногда им становилось скучно ждать хозяина на улице, и во время урока вся свора гурьбой врывалась в класс на радость ученикам, вызывая возмущение учителей.
В конце зимы пришли солдаты из военного собачьего питомника и всех моих подопечных взяли в армию.
Надеюсь, что они не попали в «отряд противотанковых собак», где собак приучали бросаться под идущий навстречу танк. На спину им надевали мину, которая при соприкосновении с танком взрывалась, убивая собаку, а иногда повреждая и гусеницы.
Тетка помещица
Одна из моих теток решила эвакуироваться. Старая, больная, истощенная недоеданием (иждивенцы получали 400 граммов хлеба в день), она почувствовала, что дни ее сочтены, и захотела умереть в родных местах. Она поехала в свое бывшее имение под Саратовым.
Прием, который оказали ей крестьяне, превзошел все самые смелые ожидания. Неведомо откуда были извлечены яйца, сало, молоко. Глядя на изможденные голодом и непосильным трудом лица стариков и старух (мужчины воевали, женщины ушли работать в города, где хоть что-то давалось по карточкам), тетка не хотела принимать эти дары. Но крестьяне проявили настойчивость:
— Вы думаете, мы забыли, как в голодные годы Вы кормили всю нашу деревню?
Видимо, голод, который наступил после коллективизации и стоил жизни многим крестьянам Поволжья, вызвал в их сознании соответствующие ассоциации.
Один старик принес две серебряные ложки с теткиными монограммами, добытые им при разграблении усадьбы.
— С этих ложек и начались все наши беды, — философски пояснил он.
Особенно удивило тетку, что крестьяне с теплотой отзывались о своем бывшем губернаторе П. А. Столыпине и об его аграрной реформе. Ведь имя это ассоциировалось в СССР только со «столыпинским галстуком» и «столыпинским вагоном», а владельцы «столыпинских хуторов» были давно раскулачены и в
