шляпы на бархатный воротник пальто. Кто же тогда тот старый шарлатан, с благостным достоинством принимавший восторженные взгляды нашей дворовой вольницы? Или рыжий дурачит меня?
— А у вас есть скрипка? — брякнул я.
— Виолончель, мальчик, виолончель! — строго поправил человек. — А теперь, когда мое инкогнито раскрыто, оставь меня, воинственное дитя. Я создан не для битв. То, что в мир приносит флейта, то уносит барабан…
Сейчас, когда я знал, кто он, его болтовня уже не раздражала меня, так же как и внезапные жесты и весь причудливый облик. Бессознательно я понимал ту вольную игру свободных душевных сил, что присуща щедро одаренным артистическим натурам.
Рубль музыканта оказался моей последней удачей в этот вечер. Подписной лист выглядел жалко. Что оставалось делать? У меня было девять рублей, скопленных на покупку трех томов «Виконта де Бражелона» в издании Академии. Я превратил рубль виолончелиста в десять, в конце концов, я и так знал «Бражелона» почти наизусть.
Но в школе меня ждал удар, перед которым померкли мои собственные неудачи. Ладейников собрал всего два рубля, и то рубль он получил от матери в награду за сочинение, написанное Лидой Ваккар. Пока мы возились с Ладейниковым, готовя его к контрольной, двое ребят из звена Карнеева обошли дом политкаторжан и собрали обильную жатву. Самое возмутительное было то, что они даже не жили в этом доме. Я хотел крупно поговорить с Карнеевым — его звено собрало снова около пятидесяти рублей, почти догнало нас, — но тут внезапно забрезжил луч надежды.
В нашем классе учился Юра Петров, загадочный парень. Высокий, тонкий, с хрупкими костями, которые он постоянно ломал, то прыгая с лыжного трамплина, то на катке, то занимаясь фигурной ездой на велосипеде, Петров представлял загадку и для учителей, и для нас, товарищей. Он лучше всех играл в баскетбол и в волейбол, лучше всех бегал на коньках и на лыжах, был настоящим виртуозом велосипедного спорта, но он не входил ни в одну команду. На все наши уговоры он отвечал примерно так: «Не могу, ребята. Перед соревнованием я обязательно чего-нибудь сломаю и подведу команду». — «А ты не ломай, поберегись». — «Это мое дело, — отвечал он надменно, — хочу ломаю, хочу нет». Учился он то прекрасно, то из рук вон плохо. От собраний старался отлынивать, но, когда это не удавалось, всегда брал слово и закатывал такие речи, что казалось, нет более заинтересованного в школьной жизни человека, чем Юрка Петров. Однажды нашему звену поручили сколотить тридцать почтовых ящиков для рационализаторских предложений рабочих и служащих Московского почтамта и написать тридцать призывов. Юрка Петров взялся нам помогать и обнаружил такую ручную умелость, что мы все ящики уступили ему, а сами занялись плакатами. Тогда я сказал: «Юрка, почему ты не вступишь в пионерский отряд?» — «Э, нет, — ответил он, — позволь мне умереть беспартийным». И вот этот Юрка неожиданно попросил у меня подписной лист. Почему-то я сразу поверил, что Юрка — наше спасение, но будет ли это честно в отношении Карнеева?
— Да пусть собирает, — пожал плечами Карнеев, когда я рассказал ему о предложении Петрова.
— Ну, а как же соревнование? Петров не пионер.
Карнеев улыбнулся, мне показалось, немного свысока.
— Какая разница, если деньги идут на общее дело?
— А зачем вы у нас дома перебиваете? — вспылил я.
— Что, это ваши собственные дома, что ли? — спокойно ответил Карнеев.
— Не валяй дурака! У вас никто не живет в доме политкаторжан, чего вы туда сунулись?
— Мы спорим, как два золотоискателя! — засмеялся Карнеев.
— Ладно, — сказал я примирительно. — В общем, ты прав, дело действительно общее…
Юрка Петров оправдал самые смелые мои надежды: он собрал рекордную сумму — шестьдесят рублей. Около Лялина переулка недавно открылся маленький нелегальный рынок. Юрка Петров решил обложить данью торговок ранними овощами, варенцом и салом. Он показывал торговкам лист с печатью и коротко бросал: «А ну, тетка, доставай кошель!» И тетки, видимо полагая, что этим они откупаются от преследования милиции, раскошеливались.
Вся эта история отдавала чем-то незаконным. Но Юрка Петров со смехом доказывал, что торпедный катер в равной мере будет защищать и трудовой народ, и этих спекулирующих теток. «Да, но ты обманул их». — «Ничего подобного! Я же не говорил им, что это торговый сбор, а на листе прямо сказано, куда пойдут деньги». Все же подписной лист я у него отобрал. Тем более, что Карнеев хоть и посмеялся над Юркиной проделкой, но сказал: «Чистое дело надо делать чисто».
Наше звено лихорадило, случайные всплески удачи не способны были противостоять ровному напору карнеевского звена.
После занятий мы по привычке шли на Чистые пруды обменяться мнениями и составить план очередной кампании. Май в этом году лихорадило, как наше звено. То он синел просторным, чистым небом, гнал из прибитых дорожек бульвара полевые запахи пробуждающейся земли и золотил воды пруда, то насыпал низкие серые облака, сочившиеся колкой изморозью, и морщил свинцовую воду жесткими складками. И мы, то скинув пальто и курточки, то пряча назябшие уши в поднятые воротники, топтались по дорожкам бульвара, тщетно пытаясь проникнуть в тайну карнеевского успеха.
— Они не в одиночку ходят, — говорил Ворочилин, — а всегда группами. Поэтому они никого не боятся. А я вот сунулся один в чужой двор — и сразу по шее заработал.
— Они стихи читают, — добавила Лида Ваккар.
— Какие стихи?
— Да Карнеев написал про торпедный катер. Как он бороздит море на страже наших границ.
— Тоже мне Художественный театр! — усмехнулся Ладейников.
— Ну и что же? — заметил спокойный, основательный Грызлов. — И взрослые агитбригады так делают.
— Чего же вы раньше молчали? — сказал я. — Лида, может, ты напишешь стихи?
— Я прозаик, — сухо ответила Лида.
— А разве прозаики не пишут стихов? Возьми Горького, Алексея Толстого…
— Ну, а я вроде Чехова — только прозу.
— Да, — сказал я горько. — Карнеева нам сроду не победить, мы — не те люди!
Я думал подзадорить ребят, но скорее поверг их в уныние.
— Там одна Нинка Варакина чего стоит! — мечтательно проговорил Ладейников.
— А чего она?..
— Да вытаращит свои синие глазищи, — ревниво сказала круглолицая толстушка Кошка, — и все сразу раскисают.
— У нее глаза не синие, а карие, — поправил Грызлов.
Я оглядел женский состав своего звена: хорошие девчата, но вряд ли кто раскиснет от их глаз. Надо же, чтоб так не повезло: ни поэтов, ни красавиц!
— А я петь могу, — вдруг сказал Ладейников, — и на баяне играю.
— Чего ты еще умеешь? — спросил я насмешливо, потому что все еще не мог простить ему дома политкаторжан.
— Ты погоди! — перебила меня Кошка. — А если он будет петь песню про торпедный катер?
— Откуда мы ее возьмем?
— Мотив любой годится, хоть «Юного барабанщика», а слова написать можно.
— Но у нас же никто не умеет писать стихи.
— Хорошие — да, а плохие даже я напишу. Для песни любые слова сойдут.
— И мы будем петь, как слепцы под окнами?
— А вон идет Шаповалов, давайте его спросим. — Витя! — тоненько закричала Кошка.
Шаповалов, шедший по боковой дорожке и, видимо, не замечавший нас, вздрогнул, сдержал шаг, но не оглянулся.
— Виктор! — басисто, в голос, крикнули Ладейников, Грызлов, Панков и Шугаев.
Шаповалов остановился, чуть закинул голову, будто стараясь угадать, откуда летит зов, затем повернулся и пошел к нам, зажимая рукой воротник куртки.
Я уже говорил о необыкновенной способности нашего вожатого вспыхивать и краснеть лицом. Но таким пламенеющим я еще никогда его не видел.
