— А зачем раньше времени в колокола звонить?
— Ох и скрытен же ты стал! — смеется Кочетков. — Прямо дипломат!
— Ну, я знаю кое-кого поскрытнее.
— Что ты имеешь в виду? — отвел глаза Кочетков.
— У тебя не было еще одного телефонного разговора?
— Ах да!.. Конечно, был. Лучшего агронома, чем Кудряшов, нечего искать. Как только он защитит кандидатскую, так сразу…
— Ладно с агрономом-то! — прервал Трубников. — От кого хоронишься? Думаешь, не знаю, кому ты звонил?
Кочетков смутился:
— Тоже мне Шерлок Холмс!..
— Вот и нечего тень наводить! Как она?
— Плакала… Оказывается, она до моего письма знала, что я жив. Мой одноделец отыскал ее в Москве. Она преподает французский, вышла замуж, и, самое удивительное, — я дедушка!
— Поздравляю!
— Одним словом, договорился о свидании с собственной дочерью… Аню мы решили не тревожить, — медленно продолжает Кочетков. — Потом Лена скажет ей, что мы виделись…
В окне появляется белокурая девичья голова.
— Василий Дмитриевич, чего же вы!..
— Иду-иду!..
— Ты куда? — спрашивает Трубников.
— Да ребята выставку соорудили: «Уходящее прошлое». Хочешь взглянуть?
Они направляются в клуб.
…Клуб колхоза «Труд». Трубников, Кочетков и несколько молодых людей, среди них Валежина, осматривают выставку.
Здесь находится дежа, в которой месят тесто для хлебов, деревянный подойник, коромысло с ведрами, самогонный аппарат, набор ржавых сторожевых ружей и сделанная в рост человека фигура сторожа в дремучем тулупе, валенках, треухе, за плечом берданка, похожая на пищаль. Лицо сторожа, вылепленное из пластилина, с маленькими глазками, мочальными усами, затаенное и недоброе, приковывает внимание Трубникова. Скулы его слегка розовеют.
— Ах, хулиганы! — говорит он ребятам. — Вы его нарочно под Семена изобразили?
— Нет, Егор Иваныч! — улыбается Нюра Валежина. — урожденная Озеркова. Честное комсомольское, случайно так вышло. Потом мы, правда, заметили, но переделывать не стали.
И хоть Трубников хмурится, похоже, ему доставила удовольствие эта небольшая месть Семену.
— Василий Дмитриевич, — обращается он к Кочеткову, — надо бы сторожей по бригадам распределить — мужики все трудоспособные, нечего им без дела мотаться…
— Нюра… Валежина… — слышится старушечий голос, и в «музей», запыхавшись, входит Прасковья.
Она сильно сдала за эти годы, усохла, сгорбилась, орехово потемнела маленьким лицом, только в глазах — прежний неукротимый блеск.
— Нюра, позвони-ка на молокозавод, чего они нашу цистерну задерживают, — говорит она Валежиной.
— И не совестно тебе? — любовно-насмешливо говорит Трубников старой своей сподвижнице. — В большое начальство вышла, а по телефону говорить не умеешь.
— Будто не умею!.. У нас телефоны очень тихие — Прасковья двинулась было прочь, но ее остановил Трубников.
— Постой, старая, что-то ты мне сегодня не нравишься. Не захворала ли часом или просто утомилась? Пошла бы отдохнуть.
— Я в твоей санатории отдохну! — язвительно отвечает Прасковья. Понятно?
— Что поделать! — вздохнул Трубников. — Давно бы открыли, да совнархоз труб не дает, хоть тресни!
— Ослаб ты духом, раньше всего добивался!
— Ладно, ладно, старая!..
— А ты мне рот не зажимай! Сам-то небось на Кавказ закатишься, а нам дулю под нос! — И, пустив эту стрелу, Прасковья метнулась прочь.
— Вредная старуха, — проворчал Трубников. Прасковья вышла из дверей клуба. За колонну испуганно схоронился Семен.
Выходит Трубников.
— Егор! — слышится тихий голос.
Семен появляется из укрытия, лысый, постаревший, угасший.
— Чего тебе?
Семен мотнул головой, словно приглашая Трубникова последовать за ним. Несколько удивленный, председатель сошел с крыльца.
Они выходят на зады клуба. Семен молча протягивает Трубникову какую-то бумагу. Трубников пробегает глазами заявление Семена: «Прошу отпустить меня из колхоза со всем семейством…»
— Ты что, сдурел?
Семен не отвечает, только вздымается и опадает его грудь под ситцевой рубашкой.
— Может, ты на чучело обиделся? — мягко говорит Трубников. — Я велю убрать.
— Да что — чучело!.. — равнодушно махнул рукой Семен. — Авось не маленький… Отпусти нас по- хорошему, Егор!..
— Ни в жисть! Если ты дурак-гигант своей пользы не знаешь, обязан я за тебя думать. Ну куда ты денешься?
— В город уеду.
— Нужен ты в городе! Чего ты там делать будешь, где жить?
— Устроюсь, не твоя забота.
— Нет, моя! Мы тебя в столярную бригаду зачислим, будешь полторы тысячи получать. Ребята у вас подросли, теперь Доня может на ферме работать, а доярки…
— Не нужны мне твои тысячи, слышишь, не нужны! — в ярости кричит Семен. — Подавись ты ими!.. — И вдруг глаза его наполняются слезами, он тяжело рушится на колени.
— Отпусти нас, Егор, избавь от греха… Неровен час — я чего-нибудь подожгу…
В глазах Трубникова — боль и мучительная, брезгливая жалость.
— Уезжай, — говорит он, — уезжай к чертовой матери, только не позорь ты себя передо мной…
…У дома Семена с заколоченными крест-накрест окнами стоит трехтонка, уже груженная доверху домашним скарбом навсегда покидающей родную деревню семьи.
Несколько женщин издали наблюдают за отъезжающими. На их лицах не приметно ни сочувствия, ни жалости, скорее — отчужденность и осуждение.
Доня с детьми забирается в кузов, Семен садится в кабину. Появляется Алешка, с угрюмым видом залезает в кузов.
— Где тебя черти носят? — ворчит Семен. Грузовик трогается.
Трубников стоит на улице возле своего дома. Надежда Петровна из-за калитки с грустной нежностью глядит на мужа. Она понимает, что отъезд Семена для него поражение. Трубникову хотелось сделать того счастливым даже против его воли. Он давно списал Семену все его подлости и предательства, стремясь лишь к одному: чтобы тот признал его правду.
Грузовик поравнялся с Трубниковым, шофер слегка притормозил — может, захочет попрощаться с отъезжающими.
Доня высунула из-за узлов заплаканное лицо.
— Прощай, Егор, знать, больше не увидимся. Не поминай лихом.
