И снова полетели в чемодан трусы, тапки, бабушкина шаль, зубной порошок…
Дверь за спиной Лары то открывалась, то снова захлопывалась. Маленьким Мите и Мане очень нравилось, бегая взад-вперёд, доносить отцу:
— Лариска чемодан пакует!
— Бабкину перину скатала!
— Перину пущай! — прогудел издалека дядюшкин голос. — Перина ихняя. Нашего бы чего не унесли…
Так вот что за личность дядя Родион! Теперь понятно, почему за обедом он всегда сидел хмурый. От жадности. Его злило, что гостей надо кормить.
Но ведь они ели очень мало: бабушка — потому что старенькая, а она, Лара, — потому что готовится в балерины. Балеринам нельзя толстеть.
Больше она не скажет этому человеку ни одного слова. И когда будет уезжать в Ленинград, то руки ему не подаст. Он выгнал бабушку из дома, он поступил со своей родной матерью как предатель. А предателям руки не подают.
— Лариска гитару забрала! — пискнули под дверью.
Лара сняла со стены гитару — подарок матери. По привычке тронула струну. Струна ответила ей, запела.
Только голос струны был прежним, вчерашним. А больше ничего не осталось от вчерашнего дня. Был у бабушки сын, был у бабушки дом родной — ни сына, ни дома нет.
— Пошли, бабушка!
— А куда, милок?
— Куда-нибудь. Сделаем себе шалашик в лесу.
— В лесу, с медведями! Пускай он меня не жалеет — моя жизнь уже за воротами, но твоё сиротство он должен пожалеть. Поклонись дяде, Ларушка, поплачь…
— Он мне больше не дядя. Бабушка, пошли!
…Бабушка с Ларой шля по усадьбе под глухой гул голосов:
— Далеко ль собралась, Анастасия Ананьевна?
— Чего спрашивать: Родион выгоняет родню!
— Батюшки светы!.. Перину под деревом кинули, а гитарку несут.
— Идол бесчувственный! Совести у него нет.
Кричали на улице и на усадьбе соседей, где жила жена фронтовика и шестеро детей, тоже Михеенко по фамилии. Может, из-за этой одинаковой фамилии соседские Михеенко и кричали сейчас громче всех. Особенно старшая из шести, долговязая Рая.
— Ух, жадина! — выкрикивала Рая, и пятеро малышей хором подхватывали: «А-а-а!»
Им вторила ещё и другая, незнакомая Ларе девочка, низенькая и кругленькая, как колобок.
«А ну ещё громче! — мысленно подзадоривала их Лара. — Пусть он услышит, как люди его обзывают… Пусть».
И он услышал и испугался. У калитки Лару с бабушкой догнала запыхавшаяся тётя Дарья.
— Чего людей баламутите? Никто вас не гонит. Вон на усадьбе банька. Родя велел вам сказать: можете там жить.
— Какой добрый! — Лара побледнела от гнева. Им предлагает жить в баньке, которая топится по- чёрному — у печки нет трубы.
— Это не дом, это избушка на курьих ножках! Он просто смеётся над нами. Баб, не соглашайся, не смей!
— А крыша-то есть, — чуть слышно вздохнула бабушка, — всё же крыша над головой.
Бабушка ещё больше сгорбилась. Губы её дрожали, дрожала рука, которой она опиралась на Ларино плечо. Какой там шалашик! Бабушке плохо, хотя бы до баньки её довести.
Когда они подходили к баньке, завыло, заскрежетало небо. Из-за леса вынырнул один, другой, третий самолёт.
— Фашисты! — взвизгнул соседский мальчишка. Он первый увидел свастику на крыле.
И разом всё опустело. Страх расшвырял людей, как ветер расшвыривает сухую листву.
Самолёты промчались над Печенёвом не задерживаясь. Для них это была слишком ничтожная цель.
Но деревенские уже боялись выйти на улицу. В полном одиночестве Лара перетаскивала в баньку брошенные под деревом вещи. Ей никто не помогал. Понятно: чужие. Покричали, покричали и ушли. Если родные не пожалели, чего же ждать от чужих.
Смеркалось. От пруда сильнее потянуло болотной сыростью. Зло, по-ночному стали кусаться комары. Роса на траве блестела, как битое стекло.
Постелили на лавке перину, и бабушка легла. Лара сказала, что ещё посидит на крылечке, подумает.
— Кто ж ночью думает? Комары заедят. Уж лучше бы утром.
Но девочка уселась на крылечке, подперев щёку рукой.
Там, в дядином доме, она изо всех сил крепилась, но сейчас ей неудержимо хотелось реветь.
Одна. Бабушка не в счёт. О бабушке надо самой заботиться. Одна. Голодная, нищая, обиженная. Одна в чужой деревне. Без мамы, без друзей… В такое трудное время.
Вожатая говорила, что в трудную минуту пионер должен брать пример с мужественных советских людей. И, глотая слёзы, Лара стала перебирать в памяти женщин-героев. Она очень уважает смелых лётчиц Гризодубову и Осипенко, но штурман Марина Раскова[2] ей как-то ближе. Может, потому, что на фотографии, напечатанной в газете, у Расковой тоже были тёмные глаза.
Решено: она выбирает Раскову. Теперь надо представить её себе как можно яснее. Не в славе, с Золотой Звездой Героя, а в трудную минуту, в беде.
Вот Раскова в лесу. Самолёт потерпел аварию, и его экипаж — три молодые женщины — очутился в дремучей тайге.
Есть им нечего. Даже воды нет. Раскова ищет лесные ягоды. Её одежда изорвана в клочья. Ей приходится спать на голой земле.
Но она не сдаётся. Раскова верит, что помощь придёт.
Надо верить. И она, Лара, хочет верить, она будет верить. Она согласна спать на земле и питаться лесными ягодами, но пусть у неё будет подруга. У Расковой их было две — Полина и Валентина, а Ларе хотя бы одну.
Загремела железная цепь. Дружок вылез из будки, посучил ногами, понюхал темноту.
На усадьбе был кто-то чужой. Чужой, но не враг, потому что собака приветливо махала хвостом.
За кустом сирени притаились два светлых пятнышка. Они шептались:
— Скажи лучше ты! Ну, Рая…
— Не дури мне голову. Ты принесла, ты и говори.
Одно пятнышко отделилось от куста и стало приближаться к крыльцу. Теперь Ларе хорошо были видны белые волосы и круглые щёки девочки-колобка.
— Это тебе, — пролепетала девочка, — небось вы вечером ничего не кушали. Только гляди не пролей.
В руках у Лары очутилась ещё чуть тёплая крынка с парным молоком, а девочка, освободившись от ноши, хотела снова нырнуть в тень.
— Постой! Ты куда? — испугалась Лара.
Может, это к ней пришла та самая подруга, которой ей так не хватало? И она уходит! Надо что-то придумать, чтобы остановить её.
— Это просто невежливо!
— Чего, чего? — оторопела девочка.
— С моей стороны невежливо. Ведь я ещё спасибо тебе не сказала. Я даже не знаю, как тебя зовут.
— Ну, Фрося…
