веселью. Накопив за годы верной службы и безупречной семейной жизни немалое утомление, они сначала проверяют, действительно ли за ними утерян контроль, и, когда в оном убеждаются, трансформируются в самых настоящих сволочей. Им кажется, что вот эта жизнь, когда никто не давит на плечи и не пинает по заднице, — жизнь и есть. И он обязательно жил бы ею, не женись когда-то в спешке и по залету и признай его талант в более известной инстанции, чем в той, в которой он вынужден тянуть лямку сегодня. Для таких снобов перестают существовать правила нормального поведения, едва мысль о том, что скоро закончатся двое суток, прижмет их к полке купе. Залив сверх нормы не контролируемые отсутствующей супругой двести граммов, младшие научные сотрудники приступают к исповеди. И их решительно не волнует, что, имей их биография даже грохочущие факты, она здесь все равно никому не интересна. Что может рассказать о себе неудачник, у которого на спине потертости от седла и который приличествует в своих манерах только до двух рюмок водки? Две рюмки — норма, контролируемая женой во время похода в гости, и контролируемая лично во время рабочих вечеринок. Переход через эту границу даже посредством лишних пятидесяти граммов означает потерю приличий. Природа берет свое, и если в течение двадцати лет безупречной службы и быта, но при противоположных тому мыслях тренировать организм на двести граммов, то нет ничего удивительного в том, что двести граммов перестают оказывать на организм какое-либо влияние. Розовеет лицо, речь становится мягче и яснее, но это не есть опьянение. Скорее — это верность себе, легкое отдохновение, которое поощряется руководством во время празднования дня рождения директора предприятия и против которого не восстанет жена. Но едва граница перейдена хотя бы на шаг, природа реагирует немедленно. Но именно к этому и стремится фрик, почувствовав свободу. Ему кажется, что он по- прежнему легок в общении и приятен, но этим видением он лишь усугубляет негативное отношение к себе, поскольку приятен он не был изначально, а после и вовсе превращается в свинью. Принцип поведения таких ответственных командированных мне хорошо известен, а поэтому я ничуть не удивился, когда через пятнадцать минут после толчковой тяги состава он сообщил, что хочет со всеми познакомиться, ребенку подарил конфету (я слышал, как он долго вынимал ее из чемодана из припасенных для дома гостинцев), а мне предложил выпить.
Через пару часов, когда состоялось вынужденное в таких случаях знакомство, женщина успокоилась и приложила к имеющейся на столике закуске инженера несколько пакетов провизии, я вдруг решил изменить свое решение и присоединился к компании. Эта встреча и предстоящий, точнее сказать, уже начавшийся без меня разговор показались мне возможностью еще раз убедиться в том, насколько проклят мир, который я оставляю без тени сожаления.
Отнекиваться от водки я счел ненужным, но вынул из чемодана свою бутылку. Пить выкупленный у проводника этил мне не улыбалось. При виде огромной бутыли «Смирновской» с прилагаемым к ней насосиком мой собеседник осел, и в глазах его я увидел уважение и страх. Боже правый, эти неразлучные симптомы я видел в глазах входящих ко мне каждый день в течение многих лет… Но желание выпить настоящего спиртного, как я и предсказывал, перебороло в нем опаску, и вскоре мы сидели друг против друга, и я ощущал, как подкатывает приятное желание сделать напоследок хорошее дело.
Перекинув через плечо полотенце, я вышел из купе и направился в конец вагона. Мне было приятно делать эти простые вещи: войти в тамбур, постоять в очереди, поздороваться с угрюмым мужчиной в сером свитере лет сорока, дымящим и нервно покашливающим, мылить под неудобным соском руки, а потом выйти из пахнущего креозотом туалета. Откуда появилось это эфирное, подогревающее мозг настроение? Мужик в тамбуре скучал, и я подумал, что он уезжает от жены. Серый свитерок, добротные джинсы, сигареты «Парламент» и угрюмый вид — свидетельство отъезда скорого, домашнего. Никаких проблем — оделся и уехал. Он показался мне родным.
После значительного понижения уровня жидкости в бутылке, представлявшейся мне старинной, лесной бутылью из романа Печерского, молодая мама в нашем купе отчего-то не взволновалась, а, напротив, успокоилась. При этом я заметил, что чувство странной неприязни к нашему соседу у нее не улетучилось, а чувство успокоения в отношении меня, хотя я едва ли перекинулся с ней больше чем десятком слов, увеличилось. Видимо, в глазах моих стояла спокойная вода, в которой отражались вековые сосны. В глазах же моего собеседника мерцала рябь, и чувствовалось, что дело идет к непогоде. Алкоголь в силу крепости моего организма на меня действовал слабо, а из-за ожидания нового он, казалось, и вовсе утратил свои промилле. Она присоединилась к нам и даже выпила граммов пятьдесят, а после отдала на растерзание свою курицу, которую с удовольствием инквизитора разломал инженер.
Вскоре он почувствовал непреодолимое желание поговорить за жизнь.
— Вот ты кто? — жуя и глядя на меня внимательным взглядом, свойственным очумевшим от спиртного людям, поинтересовался он.
Я терпеть не могу такие взгляды. Мне кажется, что они оставляют на моей одежде ласы.
— Человек.
— Человек… — повторил он со вздохом и наклонил голову, чувствуя явное свое превосходство в возрасте, а следовательно, и в умении жить. — Это звучит, хочу заметить, не очень-то и гордо. Людям свойственно называть себя человеками, но откуда ты знаешь, что человек? Что есть такое вообще — человек? Человек — существо биологическое, на восемьдесят процентов состоящее из воды, а потому суть его — вода. Прежде чем называть себя человеком, следует убедить в этом окружающих, ибо не вода есть главенствующее начало в существе полезном, а то, что прячется в оставшихся двадцати процентах.
— В двадцати оставшихся процентах прячутся кости, кожа, фекалии, подготавливаемые к выходу, а также содержащие их кишки — механизмы для нормального обеспечения жизни главенствующих восьмидесяти процентов. — Если он решил поговорить со мной о философии, то я тоже не прочь узнать, где он прячет свою душу.
Такой прыти от пьющего с ним на равных водку представителя нового поколения он не ожидал, однако виду не подал. Ему по-прежнему хотелось убедить меня в том, что я есть вода и ничего больше. Мама между тем собрала ребенка, улыбнулась мне и сказала, что уйдет в соседний вагон поболтать с женщиной, с которой познакомилась на вокзале.
— Важно ковырнуть в себе утрамбованный дерн, обнажить суть и убедить не только себя, но и весь мир, что ты человек.
— А ты, понятно, уже ковырнул? — предположил я.
— Понимаешь ли, в чем дело… — Он поднес свой стаканчик к насосу. — Жизнь человека — борьба за существование. Мы обязаны трудиться, чтобы приносить пользу, обязаны зарабатывать, чтобы кормить семью. И чем выше мы поднимаемся, тем крепче в нас вера в собственную полезность. Вот, к примеру, я. Инженер, каких немало. Нас роится в НИИ страны тысячи, если не сотни тысяч. Но выпади из строя хотя бы один винтик, и механизм разладится. Я несу в себе неповторимую в природе информацию, уникальность, позволяющую использовать меня по назначению. Два часа назад мне было неинтересно, кто ты. Но сейчас, когда в силу определенных причин мы вынуждены с приятностью осознавать общение друг с другом, мне не так уж безразлично, с кем я пью.
Первые триста граммов водки — я чувствовал — смыли с языка налет приличия. Дело не в том, что мне вдруг захотелось запеть или начать ругаться матом, просто теперь можно было говорить правильные вещи.
— Два часа назад, не подозревая, человек ли я, ты предложил мне выпить, — сказал я. — Минуту назад ты назвал себя винтом, заявляя при этом, что ты есть человек, существо с уникальным генокодом. А две минуты назад сообщил, что тебя можно использовать по чужому усмотрению. Не слишком ли много противоречий для организма, свидетельствующего о главенстве в нем не восьмидесяти процентов воды, а души?
Ему не понравилось то, что я сказал, потому что из сказанного мною бесспорно следовало, что он мудак. Но сдаваться без боя он не собирался, поскольку пил мою водку и уже только за это меня ненавидел и презирал. А еще за то, что я через два часа после знакомства сообщил ему же о главной трагедии его бытия, тайне, которую он прятал даже от себя во глубине своей души или где-то во глубине другого места, которое он считает своей душой.
— Скажи мне, у тебя есть образование?
— Я историк, если речь о картонной книжке красного цвета с гербом.
— Ты преподаешь?
Мне вдруг подумалось, что этот зашитый в мешок обстоятельств, приговоренный жизнью к смерти
