То, что корешки мочковатые, почему-то сильнее всего обидело Митьку. Он отвернулся и решил молчать.
— Ладно-ладно, — сказала Лина, — беру свои слова обратно. Еще не хватало нам собачиться. Да вай посмотрим, что у кого есть в карманах, и пойдем.
— И парашют возьмем, — подсказал Блинков-младший.
— Само собой, он стоит две с половиной тысячи баксов. — Лина подняла голову и посмотрела на парашют, клочьями свисающий с обломанных сучьев.
— Стоил, — уточнила она. — Пашка на него два года копил. И дедушка добавил, и папа.
— А Пашка тебе кто?
— А ты сам, что ли, не сообразил? Все говорят, что мы похожи. Пашка мне брат, а папа мне папа, а дедушка мне академик Лемехов, который тебя за Черным Маслом посылал!
Над упавшей версией рассеялся дымок последних подозрений, и не осталось ничего. Митьку бросило в жар. Ах, ехидина! А он-то, он! Распустил павлиний хвост, балбес! Нашел, перед кем похвастаться знакомством с академиком…
— Вот почему ты сразу к нам подошла. Там, на перроне, — промямлил Митька.
— А ты думал! Это же я вам покупала билеты на поезд: Блинков Олег Николаевич и Блинков Дмитрий Олегович, молокосос четырнадцатилетний.
— Мне пятнадцать будет в сентябре, — буркнул Блинков-младший.
— И мне пятнадцать, только мне уже исполнилось в марте.
— А что ж ты про стипендию врала?
— Я не врала, просто дедушка так говорит. У меня был бзик, хотела пойти на лето официанткой подрабатывать. А он: «Пока ты учишься, я тебе буду платить стипендию».
Разговаривая, Лина выворачивала карманы и раскладывала на траве все, что попадалось под руку. Митька, не ожидая найти ничего полезного, запустил руки в карманы папиной куртки и нащупал что-то твердое, размером со спичечный коробок. Зажигалка. «Зиппо».
— Дай-ка, — потянулась Лина. Повертела зажигалку в руках и улыбнулась: — Пашкина. Это он тебе сунул в последний момент.
Они собрали свои вещи в кучу: три носовых платка, карманный ножичек, зажигалка, начатая пачка жвачки и начатый пакетик соленого арахиса.
— Человек может не есть месяц, — сказал Митька.
— Сил не будет, если вообще ничего не есть, — возразила Лина.
— Будут. Дня через три мы перейдем на аутотрофное питание.
— На какое?
— Начнем расходовать собственный жир.
— Это тебе папа сказал?
— Папа.
— Ботаник, — не без ехидства уточнила Лина.
— Он такой ботаник, что круче мамы.
— А мама кто, воспитательница в детском саду?
— Контрразведчица, подполковник. — Блинков-младший повернулся к Лине рассеченной щекой. — Посмотри-ка, что у меня. Только руками не тро…
Зеленые глаза закатились под лоб, Лина побледнела до синевы и стала сползать на траву. Ну вот, крови боится. А с парашютом прыгать не боялась. «Нет, девчонок не поймешь», — подумал Митька, подхватывая ее на руки.
Встал вопрос, как приводить зеленоглазую в чувство: хлестать по щекам (вызывает прилив крови к голове) или сделать искусственное дыхание изо рта в рот (вентилирует легкие). Второй способ казался гораздо приятнее, но и первый не повредил бы этой ехидине. Митька еще не забыл ей ни «озабоченного», ни «мочковатых корешков».
Пока он решался, Лина заморгала и открыла глаза.
— Ты как? — спросил Митька, отворачиваясь, чтобы не показывать окровавленную щеку.
— В порядке, — жалким голосом пролепетала парашютистка.
— Тогда полежи, а мне надо сбегать к болоту за сфагнумом.
— За чем?
— Мох такой, сфагнум. Останавливает кровь, заживляет раны. Про него только ботаники знают, а летчикам сверху не видно, — мстительно добавил Митька, вскочил и побежал лечиться.
А все-таки хорошо, что Лина не инопланетянка. Ну их!
Глава XII
ЧТО ЗНАЧИТ «НОЧЕВАТЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ»
В жизни многое происходит одновременно, а в книжке приходится писать по порядку. Поэтому я упустил одну важную подробность. Как только парашютисты приземлились и даже еще раньше, когда они только приберезились и висели на парашютных лямках над землей, на них сразу же накинулись комары. Сибирский комар состоит примерно в таком же родстве с нашим среднерусским, как волк с собакой. Среднерусский комар — почти домашний. Он дохнет от нагретых пластиночек, пропитанных каким-то химикатом, и боится крема «Тайга».
Сибирский тоже дохнет, но его много. Он подлетает к тебе с огромной очередью за спиной. Первые сотни дохнут-дохнут-дохнут от химикатов, пока химикаты не кончаются. Тогда на тебя набрасываются тысячи из конца очереди. А отпугивающего крема сибирский комар, может, и рад испугаться, но сзади его подпирают другие. Он шарахается, видит их оскаленные рожи и понимает: затопчут. Ничего не остается, как сесть на тебя и, брезгливо поджав задние лапки, вонзить хоботок в намазанное место.
Сибирских комаров полчища, тьмы. Если даже мерить на вес, их больше, чем людей.
Поначалу, когда закатное солнце еще припекало, Митьку и Лину окружали только самые отчаянные и голодные. Всего лишь по сотне на человека. От них еще можно было отмахиваться, и разговоры Митьки с Линой выглядели так:
— Лин, а почему дедушка запре… Тьфу! В рот попал… запретил тебе официанткой, тьфу-тьфу, работать? — Шлеп! Бац!
Привычная Лина, обмахиваясь веточкой:
— Он считает, что я должна учиться.
Блинков-младший, тоже отламывая веточку и хлеща себя по ногам:
— Ты же на каникулах!
Лина, распуская волосы, чтобы комарье не перегрызло шею:
— Дед говорит, на каникулах надо читать, ходить в музеи или хоть на пляж. С парашютом прыгать. В общем, получать что-нибудь для ума или для здоровья. — Шлеп, шлеп, шлеп по щекам.
Блинков-младший, сдувая кровопийцу с кончика носа:
— Ф-фу! Мои тоже так говорят: «Зачем тебе работать? Хочешь штаны в стиле „коммандос“? Если будешь тратить жизнь на пустяки, то не поступишь в институт и бесплатно получишь штаны в армии!» У тебя на лбу.
Лина, шлепая себя по лбу:
— Спасибо.
Бурные, продолжительные аплодисменты — это Митька и даже привычная Лина, потеряв терпение, шлепают каждый себя и друг друга.
Солнце клонилось к закату, лес густел, и комарья прибавлялось. Блинков-младший уже плоховато видел Лину. Казалось, он смотрит на все сквозь черную сетку. И у него, и у Лины горели щеки от укусов и ударов. Комаров стали не шлепать, а размазывать. Разговоры теперь выглядели так.
Блинков-младший, стараясь нешироко раскрывать рот, чтобы не налезло комаров:
— Возьми, тьфу, куртку.
