Конторка был в три этажа. Поодаль чернела полоса забора. Иван разглядел подъемный кран, взрывом сложенный пополам; котлован с фундаментом. Забрался Иван на третий этаж, устроился так, чтобы лестница просматривалась. Слышно будет, если кто пойдет: в пустом помещении человек ступит — шаги отзовутся гулким эхом.
«Главное не уснуть, — думал Иван, — не уснуть».
Сначала он замирал от каждого шороха, но скоро научился распознавать звуки: ветер гудит в проходах и меж окон — музыкально гудит, как в трубе — то сильнее, то затихает вовсе; крысы скребутся — шур, шур.
Артиллерия далеко забила. Содрогнулась контора. Близко лег снаряд.
Иван вжал голову в плечи: «Шальной».
К рассвету он окончательно замерз. Глотнул из фляжки. Спирт не чувствовался, но внутри сразу потеплело: захотелось курить и спать. Иван вытянул ноги и закрыл глаза.
Стрелок пришел…
Иван слышит осторожные шаги по лестнице.
Нужно встать, схватить автомат и стрелять! Но что-то с головой. Веки потяжелели. И руки стали ватными. Враг все ближе, ближе… Неужели конец? Страшно… Придется копать сортиры до дембеля…
Иван открыл глаза, некоторое время не мог вздохнуть от навалившегося страха. Нащупал под рукой автомат; вслушивается напряженно. Но тихо было, только далекие раскаты доносились, да ветер гудел. Он поднялся, с трудом разогнул затекшую спину; уперся ладонями в грязный пол, отжался не считал сколько раз.
— Сегодня придешь, — всматривается Иван в серое утро за окном. — К вечеру придешь, куда ты денешься, потрох сучий.
Спать все еще хотелось, сказывались последние бессонные недели. Иван нащупал в кармане «Приму». Достал сигарету, понюхал и убрал обратно. Подложив под зад кусок фанеры, Иван принялся ждать.
Вспомнилось ему…
Может, все это было месяца три назад, а может пять. Может, совсем и вчера. А может, и не было вовсе, а только примерещилось солдату…
Комбат стоял перед строем, таинственно заложив руки за спину. Уже объявили по дивизии четырехчасовую готовность, и теперь майору предстояло довести до личного состава, в чем же собственно дело. Понимал комбат, что тревога не учебная, а значит там за чертой — за росчерком пера, за приказом «по машинам» настоящая опасность, настоящее дело, которое называется простым словом — война. Но какая это будет война, главное, с кем и за что, комбат не знал. Так же как не знали этого командиры полков, дивизий и даже армий.
Буча хорошо запомнил глаза комбата и голос его всегда твердый, но в этот главный для батальона момент, будто рассеянный, будто что-то не договорил тогда комбат.
— Летим в Чечню. Там небольшая заморочка. Будем поддерживать конституционный порядок, — комбат исподлобья пробежал взглядом по ровному строю десантников. — Командирам рот организовать сбор рапортов и доложить.
Через полчаса стопка тетрадных листков в клеточку с одинаковым текстом: «Прошу отправить…» и даже с одинаковыми грамматическими ошибками легла на стол в командирской канцелярии. Написали все без исключения.
В начале декабря десантников перебросили в заданный район, и колонна двинулась на Грозный. Батальон буксовал в солончаковой степи, кружил по незнакомым селам. Чем меньше километров оставалось до Грозного, тем ожесточенней становились улыбки местных жителей, и ненависть их была уже столь явной, что солдаты не ставили оружие на предохранители.
Торжественный день первого боя был хмур, из неба сочился скудный дождь.
Длинные бестолковые очереди хлестанули по колонне с окраины села.
Запомнил Иван в своем первом бою урчащие воздушные потоки слева и справа. А больше ничего не запомнил. Он выпустил бестолковую очередь, увидел как его пули или чьи другие вспучили шифер над красным кирпичом. Батальон так дружно ответил из всех стволов, что бой закончился почти сразу.
За селом, в поле — там, откуда просматривались заретушированные туманом сельские околицы, колонна встала. От комбата пошли команды: разобраться, доложить о потерях. Солдаты сыпанули из грузовиков, выстраивались у обочин; еще серьезны все: дышат тяжело, броники оправляют; кто-то магазин перестегнул, защелкало вокруг. Пока сержанты считали, а взводные докладывали, солдаты как по команде зажурчали под колеса «шишиг».
Закурили казенные «Примы».
Солдатик — круглолицый розовощекий — сдвинул на затылок каску и говорит радостно:
— Ё-мое, че думаю, смотрите, чудеса какие: война, ведь, ё-мое, а птички-то как поют.
Иван слушал и ухмылялся про себя.
Взводный Данилин не смеется, серьезно так и говорит:
— Дурак ты, Прянишкин. Это не птички пели, а пули свистели у тебя над головой.
Каска у чудного солдатика съехала на затылок, — лоб у него белый широкий. Иван подумал, что хорошо по такому «леща» отвесить. И тут как давай все хохотать. Данилин тоже улыбнулся. Прянишкин сразу обмяк, захлопал глазами.
Ивану вдруг совсем не смешно стало — страшно ему стало: «А вдруг бы меня зацепило? А вдруг бы убило? А как это — больно, наверно?.. Что дальше-то будет?»
Пошла расслабуха: по второй закурили, по третьей.
С полчаса колонна стояла на окраине села.
Стадо буренок выползло из тумана. Пастушонок с ними, мальчишка лет десяти, любопытный. Встал, ноги растопырил и смотрит на военных, а сам прутиком целится в них, скалится белозубо. Ближе всех к пастушонку, скатившись с дороги, стояла БМДшка; на гусеницы глины ей намотало, как фарша на мясорубку. Сержант к башне прислонился, глядит во все стороны; пацана заметил, крикнул ему:
— Ей, пацан, иди сюда. Жрать хочешь?
Мальчишка перестал махать прутиком и настороженно посмотрел на чужого солдата.
— Чего молчишь, бестолочь? Ты с этого села? — сержант спрыгнул на землю и шагнул к пареньку. — Не боишься штоль? Не боись. Мы не страшные. Коров твоих не тронем. Но лучше гони их от дороги, да и сам не сиди здесь. Видишь, техники сколько. Чего молчишь, говорю? Тебя как звать?
Мальчишка наклонил голову, исподлобья чертит сержанта сорочьим взглядом. Потом попятился назад — все быстрее, быстрее. И вдруг побежал. Отбежав метров на десять, он громко закричал на ломаном русском:
— Ухады! Здохнэшь! — и во всю припустился прочь от дороги, нырнул в гущу коровьих тел и пропал из виду.
Сержант даже попятился от удивления, машинально дернул автомат с плеча.
И в этот момент плесканулась с окраины села длинная автоматная очередь.
Когда не ждешь, и шарик лопнет — в штаны наложишь. Народ носом в снег, кто в грязь повалился — кому как повезло. Залегли. С той стороны больше не стреляли. Снайперы взяли на прицелы калитки, заборы. Только все без толку — тихо на той стороне. Напуганные выстрелами коровы сбились в кучу, добрыми влажными глазами косились на людей, мычали — словно просили не пугать их, не мучить без надобности.
Комбат уж на нервах: «грузиться!» кричит. Кричат лейтенанты: «по машинам, маму вашу!» Поднимаются солдаты, метут с бушлатов крошевой землистый снег, а снег тает прямо на руках — стынут солдатские руки.
Только сержант не поднялся…
В суете поначалу не обратили внимания.
Когда стрельнуло, сержант боком неловко пошел, дошел до БМДшки, грудью в борт уперся и сполз вниз под гусеницы. Сержанта перевернули на спину; он потерял сознание и начал умирать. Кровь алыми шариками пузырилась на его губах, шарики лопались. Тело ритмично вздрагивало в смертных конвульсиях.
