— Да нет, я просто… просто спросить хотел… — Наконец решился я.
— Так спрашивай — чего там. И быстрее, не мучай. Я уже весь аж трепещу.
— Диду, вы позавчера ночью, перед тем, как на свадьбу ехать, ничего не замечали?
— Ночью? Позавчера? — Дед удивленно опустил уголки губ. — Гм… Ночью… Честно говоря, не очень то присматривался… Темно уже было. А что?
— Ну, не почувствовали ничего… такого?
— Почувствовал? Хм… А-а! Кажется, укусил кто-то. То ли комар, то ли, не дай бог, блоха. А что?
— Да нет! В таком… в… душевном отношении.
— А-а… в душевном? Чувствовал! Чувствовал! Точно. Мучило меня, что за ужином я вареник один с творогом не доел — скиснет же, думаю, на утро. В сметане на тарелке оставил.
— Вот какой вы, диду! Я не о том! Я о видении. Видение какое-нибудь не являлось вам ночью позавчера?
— Тю! Видение! Да я что больной что ли? Не дай бог!
— Да я тоже вроде не больной, а позавчера ночью в вашем саду возле Горбушиной могилы не только видел, но и сфотографировал. Вот посмотрите! — И я протянул деду фотографию.
В этот момент я повернул голову в сторону карафолькиного огорода и вздрогнул — там стояла вся наша гоп-компания: сам Карафолька, Вася Деркач, Антончик Мациевский, Коля Кагарлицкий и (я даже не поверил своим глазам) Павлуша с Гребенючкою. Они стояли, по-гусиному вытянув шеи, и жадно прислушивались к нашему с дедом разговору. Дед, видимо, давно их заметил, потому что стоял к ним лицом, а я спиной.
— А ну-ну! — Дед с интересом поднес фотографию к глазам. — Что же это такое? А?
— Да что же! Не видно разве… По-моему, призрак! Без головы!
— Ну? — Разинул рот дед.
Из дома вышел племянник деда Саливона.
— Что там такое? — Спросил он без особого энтузиазма, безразлично ковыряя в зубах.
— А ну, Сережа, иди-ка посмотри! — Крикнул дед Саливон. — Ты человек грамотный, помоги разобраться. Ребята вон призрак сфотографировали. У нас в саду. Позавчера ночью.
— Призрак? — Племянник подошел, взял у деда фотографию. Посмотрел и покачал головой:
— Ай-яи-яй!.. Что же это вы, дядя! Нехорошо! Говорите, что атеист, смеетесь над верующими, а сами привидений у себя в саду разводите. И это когда люди по Луне гуляют. Подрываете авторитет науки. Несолидно.
— Мда-а, — растерянно развел руками дед Саливон — Конфуз вышел. Опозорился на старости лет. Вот беда! Что же теперь делать? Могут же быть неприятности…
— Разве я знаю… — Пожал плечами племянник. — Надо что-то придумать. Как-то выкручиваться.
— А что, если… — Задумчиво протянул дед и вдруг решительно повернулся к племяннику: — А ну снимай рубашку! — Потом крикнул девушке, которая стояла на пороге: — Оксана, давай плечики.
— Правильно! — Подхватил племянник и начал снимать свою белую нейлоновую рубашку.
Из дома вышла жена племянника с пластмассовыми плечиками в руках.
— Что это вы… — Начала она.
Но племянник перебил ее.
— Цыц! Давай сюда! — И, заговорщически приставив ладонь ко рту, он таинственно произнес мне: — Пустим слух, что это была… рубашка! А?
И только тут я понял, что они смеются.
Ой! Да ведь действительно была рубашка! Обыкновенная нейлоновая рубашка на плечиках, что сушилась на той вишне в конце сада. Постирали перед свадьбой, чтобы чистенькую утром одеть. Ветер раскачивал ее, размахивал рукавами… А я… Ах ты.
Первый начал смеяться Антончик. Сначала неуверенно, короткими очередями:
— Хи-хи… Хи-хи… Хи-хи… — Потом, почувствовав поддержку, грянул раскатисто, полной грудью: — Га-га-га-га-га!
И ребята, те же ребята, что вчера только рты разевали и были, так сказать, в нокауте, вверх копытами лежали, те же ребята хохотали сейчас надо мной, только что по земле не катались. И Гребенючка пискляво хихикала. А Павлуша смеялся, глядя на меня с горьким сочувствием, как смотрят на пьяного калеку. И жена племянника (добрая, видно, душа) смотрела на меня с жалостью.
Они жалела меня.
Они думали, что я переживаю, что произошел такой конфуз, как говорит дед Саливон.
Люди добрые!
Ей-богу, я не переживаю!
Я рад, очень рад, что это не призрак был, а рубашка. Да это же просто великолепно. Да я просто как на свет заново родился. До лампочки мне теперь поп Гога, бабка Мокрина и вся их братия. Не боюсь я их, потому что опять стою обеими ногами на твердом материалистическом грунте.
И я смеюсь, хохочу вместе с ними. Но сам чувствую, что слишком громко, слишком уж сильно хохочу. И они мне не верят.
— Ну, расскажи, расскажи, как же вы это устроили? — Отсмеявшись, наконец спросил дед Саливон.
— Да! — Махнул я рукой: не хотелось не то что вспоминать — думать об этом.
— Ну!
— Да ну! — Не поддавался я.
— Вот ведь упрямый! Давай ты! — Кивнул он Павлуше и, обращаясь к племяннику и его жене, сказал — Это такие хлопцы! Всегда как что-нибудь такое выкинут, шелегейдики, что живот со смеху надорвешь. Специалисты! Ну!
Павлуша пожал плечами.
— Ну что? И тебя просить надо? — Поморщился дед.
— А я здесь ни при чем, — хмыкнул Павлуша.
— Как? — Удивился дед Саливон. — Разве вы не вместе?
— Не-а! — Сказал Павлуша, покраснев, потом повернулся и пошел прочь.
— Вот дела! Что случилось то? Тю! — Даже растерялся дед Саливон.
— Они поссорились! Совсем! Уже не дружат! — Выскочил Антончик.
— Э-э. Не годится. Что же это вы? Такие друзья были. Нехорошо как! — Протянул дед Саливон.
Тут уже я покраснел, отвернулся и тоже пошел прочь Только в противоположную от Павлуши сторону. Через кладбище, туда, в поле, где только ветер, подальше от людей.
Ну, теперь все! Конец!
Если раньше, доказав Павлуше своими подвигами, что он променял меня, героя, на какое-то чучело в юбке, я мог еще простить ему измену и помириться, то теперь уже нет. Потому что он при всех, так сказать, официально отрекся от меня.
Все!
Порвалась наша дружба, как гнилая веревка.
Все!
Нет у меня больше друга.
Все!
Глава XII. Скука. Я гоню воспоминания. Мой верный друг — вороной. Солдаты. «Восьмерка»
Прошло несколько дней.
Всего три слова, три небольших словечка — «Прошло несколько дней». Написал — и не видно их. Будто и не было ничего. А как же они тяжело, как долго они шли, эти несколько дней! И долго, и скучно, и грустно, и тоскливо — как в тюрьме, в одиночной камере.
И как назло, погода снова испортилась. Дождь лил с утра до ночи. Нельзя было носа высунуть из
