так сказать. И хотелось до конца искать лазейки — а вдруг случится чудо, а вдруг, а вдруг само пройдет, но только не принять то, что кошка обречена, и отныне стоит только один вопрос на повестке дня — как облегчить ей переход в мир иной. И Квас первый сказал такое слово мудреное — «эвтаназия». Мать это назвала «нацистскими штучками».
В воскресенье же Квас с матерью поехали к другому ветеринару — и там было то же самое. Потом долго еще Квас спорил с матерью насчет эвтаназии, в конце концов на его сторону встал даже отец, но женщины иногда непрошибаемы. Решили, что пока вроде все нормально, кошку не трогать, но как только начнется ухудшение, то тогда все — эвтаназия. И они ждали. И Квас каждый вечер чистил своей кошке ухо — морщился от запаха, но дезенфицировал перекисью водорода, снимал гной, который буквально на глазах заполнял ушную раковину, мазали «Витаоном», еще чем-то, и мазь какую-то купили, и капсулы давали. И каждую капсулу — с боем, кошки ведь вообще насилия над собой не терпят. Иногда за ночь в ухе скапливалось такое, что приходилось обрабатывать ухо и утром, и Квас уходил, не позавтракав. И хотя мать цеплялась за любое, убеждала себя, что сегодня лучше — типа, пахнет уже не так или гноя меньше, но она-то видела мельком, что творится в ухе, а Квас там копался ежедневно. И он видел, что опухоль понемногу растет, причем не только вверх, но и в глубь тоже. Да и вообще было заметно и по самой кошке — смерть уже близко. Шерстка у нее, всегда блестящая, как вороново крыло, гладкая, шерстинка к шерстинке, теперь свалялась и померкла. Потухли глаза. Ела она мало, и все время где-то скрывалась. Потом кошка вообще пропала, и нашли ее только через два дня. Нашли по запаху. Лиска забилась под ванну, и Квас однажды утром зашел в туда и понял все. Это был запах смерти, ужасный и стойкий. Квас достал фонарик и когда луч рассек темноту под ванной и наткнулся на кошку, Квас охнул и заплакал, и выключил фонарик. Нет, серьезно заплакал. Если бы кошка умерла, ему было бы легче, но Лиска была жива. Он ожидал ее увидеть мертвой, но такой он ее видеть не мог, слишком любил. Голова Лиски раздулась почти вдвое, один глаз заплыл и потух. Рот был полуоткрыт, она дышала тяжело и шумно. И запах. Квас так и плакал, стоя на четвереньках, прижавшись щекой к холодному полу. А Лиска дышала. И дышала так, что Квас не мог остановиться. Не мог он, когда знал, что существу, которое он любил, каждая секунда несет боль, одну только боль, а все равно, не хочет она умирать, цепляется за жизнь. Прибежала мать. Сразу все поняла. Спросила.
— Не, — помотал головой Квас, поднимаясь с карачек. — Она жива. Но не смотри, не надо. Это, это жутко. Там сидит не Лиска. Надо ее везти — все, это уже конец.
Квас перенес тарелку с едой и питьем к ванне и ушел на работу. Мать обещала повезти ее на днях, но два дня не везла, и Квас плакал и ругался с ней, а потом сказал, что повезет вечером после работы. Его бесил этот, по его мнению, сопливый гуманизм, мол, пусть лучше кошка загнется в муках, лишь бы, упаси Бог, не быть причастными к ее смерти.
И потом сразу же наступил конец. Но перед этим Квас увидел такую жуть, что он вообще никогда не подозревал, что такое может быть. А началось все со взлета надежд. Два дня Квас ходил убитый, и ни с кем толком не разговаривал, а это ведь самое страшное, когда боль несешь в себе. И тут вдруг вечером он вошел в ванну, и понял, что запах исчез. Они повесили в ванной сильный озонатор, но так и не смогли перебить запах смерти, и получалось что-то вроде покойника в цветочном магазине. А тут запах исчез. Квас принюхивался — может, просто привык. Нет, исчез и все тут. Потом Квас увидел пустые миски. А ведь раньше кошка не ела и почти не пила, хотя еду и воду они меняли регулярно. Квас улыбнулся сквозь опять выступившие слезы и побежал за фонариком. Луч нащупал темный силуэт Лиски, и Квас заорал «Ура!» И столько в этом вопле было надежды и радости, что из спальни прибежали родители. Квас стоял на четвереньках, в одних трусах, и все не мог насмотреться на Лиску.
— Что, что такое? — в один голос спросили родители.
— Ну, посмотрите! По-моему, ей лучше!
— Не может быть!
— А запах куда девался, а? А на миску посмотри! Я говорю — ей лучше! Господи, неужели!
Квас поднялся и передал отцу фонарик. Теперь под ванну полез отец. Пока он рассматривал кошку, Квас обнял мать и тихо говорил ей в ухо:
— Мам, ей лучше! Гадом буду, ей лучше! Ты понимаешь, лучше! Значит, не зря! Черт побери, значит, не зря! Говорю же, ей лучше!
— Подожди. Володь, ну, что там?
— Светятся оба глаза, — констатировал отец, — Опухоли нету, вокруг нее — объедки.
Потом они все вместе на кухне пили чай, и обсуждали Лиску. Мама изображала из себя Фому Неверующего, может, от жизненного опыта, который подсказывал ей, что если рак уже схватил клешней, то все, амба, а может, просто потому, что ей хотелось в десятый раз выслушивать Кваса, который с горящими глазами стоял посреди кухни и спрашивал:
— А кто сказал, что у ней рак? А может, у кошек вообще нету рака? Мы имеем факты — запаха нет, опухоли нет, кошка стала есть! Да откуда ты знаешь, что у ней было? Ты вспомни, как мы боролись за нее?! Так и должно быть, потому что мы боролись за нее до конца! Не может же это быть впустую! Запаха же нет? Опухоли нет?
Ну и так далее…
Сошлись на том, что завтра посмотрят. Но Квас долго не мог заснуть. Он часто вставал, шел в ванную и с наслаждением вдыхал цветочное амбре без запаха смерти. И шептал: «Лиска, ну давай, выздоравливай! Только не умирай! Тебе лучше, я знаю, только не умирай! Ладно?» А кошка чего-то возилась под ванной. Потом Квас возвращался к себе, ложился, но заснуть не мог — весь внутри ликовал, вставал, закуривал. «Живи, Лиска! Мы же тебя так все любим!»
И утром он увидел ее. Она сидела на кухне, на стуле у стола. Он увидел ее грациозный силуэт, и все в ней вроде было стройно, как и раньше. Лиска вылезла на свет Божий! Значит, он был прав! Значит, лучше! Лиска, милая! Боже мой!
Квас ринулся к ней и когда он увидел ее в упор, то поперхнулся и только чудом не заорал от ужаса. Ухо, вся правая половина морды, белая манишка на груди — все было в свалящимся бордовом колтуне. Местами в ее шерсти застыла эта бордовая гадость так, что участки шерсти приобрели вид сосулек. В основании ушной раковины набухла блестящая язва, а от уха вниз на бордовом фоне зияла черная трещина. Но несмотря на весь этот ужас, Лиска, по-видимому, боли не чувствовала и взирала на окаменевшего от ужаса Кваса спокойно и безмятежно. Все, что Квас пережил при виде этого зрелища, вылилось в дрожащий шепот:
— Твою мать!
Но это было еще не все. Опухоль, судя по всему, умертвила кошкину кожу вокруг себя, а потом лопнула. Или боль от нее была такая, что Лиска не выдержала и расчесала все на свете, эта сволочная опухоль лопнула, и вся гремучая зараза текла и текла, словно лава, пока не окаменела и не превратила кошкину шкуру в засохший омертвевший пергамент. И что самое ужасное — клок этого пергамента свободно болтался за ухом, и хлопал, когда Лиска взбрыкивала головой. Что там внутри, Квас смотреть так и не отважился, только выдохнул во второй раз:
— Е-йо-б твою мать! Господи, что же это такое? Так, в полном ступоре, он и пошел на работу, твердо пообещав себе, что, придя с работы, отвезет кошку к ветеринару. Пришло время разрубать гордиев узел — или опухоль действительно лопнула, угроза для жизни миновала (он в это свято пока еще верил — ведь лопнула же!), а весь этот кошмар со временем пройдет, или нет — но в любом случае, момент для окончательного разговора с ветеринаром наступил.
И Квас, придя с работы и заморив на скорую руку червячка, осторожно засунул почти не сопротивлявшуюся кошку в кожаную дорожную сумку и повез, захватив с собой рублей двести. И по дороге он отчасти понял, почему мать так сопротивлялась решительному шагу — ужасно тяжело вести собственную кошку на убой.
Так хоть какая угодно, но хоть живая. Он знал, что этой кошке пять лет, и вместе с ней оборвется ниточка, связывающая его с тем беззаботным временем. Так что какая-никакая, а все-таки живая, а через пару часов ее не будет вообще. Мужчина, по мнению Кваса, отличался от женщины тем, что сколько бы он не питал надежд, сколько бы не бился в безнадежной ситуации из-за этих надежд, но всегда наступает миг, когда мужчина начинает оценивать ситуацию трезво и непредвзято, в то время как женщина до конца прет на одних эмоциях. Осталась одна маленькая и слабенькая надежда на чудо. Но чем ближе Квас подходил к
