приблизиться к стеклу, как четвероногий страж бросается в мою сторону, и скачет со всей прыти к стеклу, и ударяется об него твердокаменным лбом, и лает, остервенело и яростно. Но я не отхожу, я стою у окна, потому что знаю: в Сонечкином доме слышен сей яростный призыв, и скоро сам Антоний Петрович или — предел моих мечтаний — Сонечка в сопровождении другого белого боксера выйдет из дома, стоящего всего в трехстах метрах, выйдет будто бы на прогулку, но на самом деле для того, дабы посмотреть, что случилось с их «Универсамом». И если это будет папа, то я заложу руки за спину и пойду отрешенной походкой Канта по деревянному скрипящему тротуару ему навстречу. Не дойдя до него пяти метров, подниму голову и скажу равнодушно, будто и не ожидал свидания: «Добрый вечер, Антоний Петрович». «Здравствуйте, здравствуйте, Константин Иннокентьевич, — ухмыльнется Сонечкин папа, — зря, дорогой вы мой, по ночам людей тревожите. Не быть Сонечке вашей, не быть, уж я постараюсь…» «Но почему же? — уже в который раз задам я один и тот же вопрос. — Чем я плох?» «Да вы не плохи, — прикроет голубые, такие же, как у Сонечки, глаза Антоний Петрович, — но бедны… А ведь это порок, душа вы моя, и немалый. Разве сможете вы Сонечку в добром теле содержать да в приличном одеянии? Куда вам! Кишка тонка. Вы себя-то одеть прилично не можете, не то что женщину свою. Ну, взгляните, что такое на вас натянуто?» И в который раз я смотрю на себя и на Антония Петровича, сравниваю наши туалеты. Да, я сер перед ним и нищ, как черно- белая иллюстрация перед цветной. На Антонии Петровиче кожаный пиджак, розовая рубашка, вельветовые джинсы и кроссовки фирмы «Адидас». Вот каков Антоний Петрович, цветок да и только. Но где он все это накупил? Не пойму. Никогда в «Универсаме» не видал я таких нарядов. «Ну что? Убедились?» — спрашивает Сонечкин папа. «Убедился». «И сделали выводы?» «Сделал». «Так, значит, Константин Иннокентьевич, больше не будете Сонечку преследовать?» «Буду, — говорю я, — буду, Антоний Петрович». «Ну, глядите, как бы вам это боком не вышло, — оскаливается Сонечкин папа. — Пока». Он уходил и уводил за собою Сэма, и злобный пес тоже скалил на меня белые клыки. Вот какова завязка, вот какова экспозиция, дядюшка. Но, несмотря на угрозы Антония Петровича, я все равно наведывался к «Универсаму», смотрел в окно на морду свирепого боксера и дожидался, когда откроется калитка Сонечкиного дома. И иногда — вот счастье — выходила оттуда моя бывшая ученица Сонечка Мытая и тоже вела на поводке белого, как снег, буйного, как вепрь, пса. Увидя ее, я, позабыв приличия, мчался к ней чуть ли не бегом. «Здравствуйте, — говорил, — не волнуйтесь, милая. Это я потревожил спокойствие Рэма. Не ходите туда. Там все нормально. Погуляем лучше…» «Нет, Константин Иннокентьевич, — отвечала мне моя милая, — не могу я с вами гулять. Папа запрещает». «Ах, Сонечка, — не сдавался я, — но ведь вам хочется?» Вместо ответа девочка моя опускала голову. «Хочется, хочется, — отвечал я за нее. — Так пойдемте же…» «Нет, не пойду, — крутит Сонечка головой, — я папу боюсь». «Так сбежимте, Сонечка, сбежимте отсюда! — говорю я, распалившись. — Как, помните, в «Метели» Марья Гавриловна с Владимиром сбегали. Неужель забыли? Я же вам рассказывал!» «Не забыла я, Константин Иннокентьевич. Все помню. Вы очень хорошо рассказывали. Забыть нельзя. Но только не те времена сейчас…» «Как не те, Сонечка? — говорю я ей. — Времена всегда те. Не времена делают людей. А люди времена». «Ох, не надо, — машет рукой Сонечка. — Знаю я, говорить вы мастак…» «Но когда же мы встретимся наедине? — умоляю я ее. — Не могу я без этой надежды жить». «Давайте завтра, — вдруг решается она и отводит глаза. — Я иду завтра… гербарий собирать. Вы мне поможете?» «С радостью? — ликую я. — Конечно! Где мы встретимся?» «На скамейке под липой. На окраине города…» Сонечка тут же уходит, и, провожая ее взглядом, я вижу, как мило она одета. Брючки на ней джинсовые, кофточка фирмовая, кроссовки на ножках с надписью «Адидас».
Назавтра я жду Сонечку на скамейке под липой на окраине города, а после происходит то, что уже описал вам, дядюшка, и в результате сих злоключений я срываюсь с обрыва, но…
Чудо
Боюсь даже и заговаривать об этом, ибо знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Ведь вы же реалисты до мозга костей, ведь вы же думаете, что если яблоко падает, то оно обязательно летит на землю. Ничего подобного! Я собственными глазами видел, как пара яблок в нашем саду, сорванная ветром, вместо того, чтобы лететь вниз, взвилась вверх и исчезла в небе. Вот так же и я, дорогой мой дядюшка, не упал, а полетел, да, да, полетел. Нарочно пишу это слово два раза, нарочно вывожу его жирными буквами, потому что я действительно полетел, как птица, как пушинка, как воздушный шар. Не знаю, почему это произошло. Я уже мысленно собрался умирать. Я уже с жизнью прощался. Но наша судьба не в наших руках. И вместо удара о землю я ощутил вдруг, что воздух не шумит больше в моих ушах, и я не падаю на камни, а скольжу по-над ними, плавно и изящно, как аист. И вместо рук у меня крылья… Признаться, дядюшка, подумал я сначала, что то иллюзия, предсмертный бред. Тем более что сколько я ни пытался их разглядеть, увидеть ничего не смог. В растерянности потянулся было я щипнуть себя за ухо, чтобы проверить реальность. Но стоило мне шевельнуть рукой, как тело мое развернулось, подобно самолету, делающему вираж. Тогда что было сил я закусил губу. Острая боль пронзила меня. Вкус крови ощутил я на языке. Да, это была реальность, самая настоящая, реальнее не придумаешь. Представьте, мое состояние, дядюшка. Я бы, наверное, с ума сошел, если бы не радость, что остался жив. Она как-то все сгладила, уравновесила, и, вместо того чтобы дивиться чуду, я просто поблагодарил судьбу за волшебный подарок и со всей силой взмахнул крылами. Тело мое взмыло вверх. И вот я уже над лесом. Пушистые верхушки сосен и берез качаются у меня под ногами. Я завопил от ликования. Да, драгоценный мой дядюшка, и вы, наверное, закричали бы, потому что это же такое счастье — лететь! Сначала я малость трусил. Но вскоре привык, уверился в надежности крыльев и поддал жару. Метров на двести взлетел я и, словно орел, широкими кругами начал парить на восходящих потоках. Ветер приятно обдувал мне лицо, ласково теребил волосы. Отсюда было прекрасно видно всю нашу крошечную Хлынь, с прямыми ее улицами, с кладбищем, с огромной крапивной ямой посередине, с прямоугольниками усадеб, засеянных почти сплошь валерьяной.
Хлынь по своей планировке напоминала букву «X». Быть может, древние застройщики нашего городка хотели этим увековечить изначальное название его, предвидя светлыми головами, что лет через двести чрезмерно оптимистичные потомки могут обозвать его каким-нибудь Радостногорском… Кругом, куда ни глянь, леса, затопленные водой. Дожди дней десять подряд шли у нас, и смирная Хлынка разбушевалась, затопила все вокруг, и только городок, на возвышенности стоящий, остался невредим. Страшна и торжественна была сия картина…
Довольно долго парил я в небесах, обозревая хлыновские окрестности, но вскоре, почувствовав усталость, решил спуститься на землю. Взмахнув последний раз крылами, взглянул я вниз и ринулся в пике. Признаюсь, дядюшка, я рисковал. Скорость моя с каждой секундой росла, воздух шумел в ушах, но я все падал и падал. «Так вот в чем прелесть? — шептал я в ликовании. — Она в паденье…»
Вдруг на просеке метрах в ста позади себя увидел трех недорослей-террористов. Они шли в обнимку, бравые и лихие, и, криво раскрывая рты, горланили песню. «Серебрится серенький дымок, — донес до меня ветер, — над родимым домом в час заката…» «О-о-ох! — задрожал я в жажде мести. — О-ох!» Ей-богу, я не узнавал себя. Ну, зачем было мне бросаться к ним, зачем мстить? Раньше бы я этого точно не сделал. Не люблю ужаса драки, противен мне страх и свой, и чужой. Но в тот момент я рассуждал по-иному и, как гладиатор, кинулся к юнцам. Через какие-то мгновения уже приземлился я на просеке и притаился за елью. Тело мое ходило ходуном. Но страха не было. Уверенность наполняла сердце. Я еще не знал, что предприму, но почему-то точно знал, что справлюсь с ними.
Месть
— А ну стой! — шагнул я из-за дерева, когда мальчики приблизились. — А ну, шелупонь, на колени!
Ах, дядюшка, видели бы вы их лица! Хороши они были? Ничего не скажешь. Как в финале «Ревизора», даже хлестче… Челюсти у пацанов отвисли, рты пораскрылись, и глаза, как у кроликов, глупо-глупо эдак помаргивали. Я чувствовал себя дрессировщиком перед испуганными животными. Все было при мне — и кураж, и поза, не хватало только стека, чтобы пощелкать им перед носом у оробевших юнцов.
