казалось, к ней привязана небольшая подушка.
— А я-то и не хочу до конца исцеляться — только, чтоб облегчение было, и довольно. А то боюсь, как в прошлый раз — только батюшка беса-то моего изгнал, я сразу за старое: беретку набекрень, губы бантиком и всякая там любовь-разлюбовь, дом отдыха. Про Бога и вовсе забыла. Тут-то бес и нагрянул да еще с компанией — принимай, мол, хозяина! Боюсь, и на этот раз, коли батюшка его изгонит, не выдержу я испытанья мирскими соблазнами, от молитвы отойду!
Ирина пожалела, что не захватила заветный еженедельник, и принялась разглядывать разношерстную публику. Прежде всего она опять увидела своего лошадиного человека, про которого еще вчера в церкви, вновь услышав его страшное ржанье, осведомилась у Пелагеи. «Да это ж Ваня, — ответила ей старуха,— ты-то его не бойся, он такой смирный, благоговейный — раб Божий. Баба какая-то его испортила, все молочком заговоренным поила — женить на себе хотела. А он — что он? У него и жена тогда была, и детишки...»
Ваня прикладывался к иконам, становясь на колени и складывая молитвенно руки, и издавал короткие жалобные «иго-го-го».
Был и тот, похожий на спившегося художника, беспрестанно накладывающий на себя крестное знамение и отвешивавший глубокие поясные поклоны. Выпрямляясь, он блаженно и бессмысленно улыбался, вновь принимаясь за свое трудоемкое подвижничество.
Рядом с Ириной оказался юноша, весьма интеллигентного и даже благополучного вида, с неглупым и приятным лицом, одетый в темно-синюю куртку-»аляску». Он был всецело поглощен какой-то странной игрой: на растопыренных пальцах он держал то ли натянутую нитку, то ли резинку, на которую была нанизана пуговица и которую он то и дело поддевал мизинцами, азартно крутя ею перед носом. Когда она закручивалась каким-то, одному ему неведомым образом, он, издавая восторженное «о!», начинал все сначала.
Остальная публика была довольно заурядна и мало примечательна: какие-то поблекшие женщины — и очень толстые, и совсем тощие, мужчины с лицами прохожих, бабки, две девушки, одна из которых показалась Ирине миловидной. Она как-то странно озиралась и втягивала голову в плечи, словно боясь, что ее вот-вот ударят. Впереди — у самых перилец — стоял высокий дядька с лысым начальственным затылком. У окна — дама в каракуле, которая поглядывала вокруг презрительно и надменно, стягивая в ниточку губы и неодобрительно качая головой.
— А вас что — тоже гипнотизер испортил? — сочувственно обратился к Ирине некто в пальто с вытертым цигейковым воротником, из которого высовывалась длинная жилистая голая шея.
Он напомнил Ирине их бывшего садовника и сторожа — у того были такие же сальные жидкие волосы и редкие зубы, которые он каждый раз при виде Ирины обнажал в улыбке какого-то блаженного восторга.
Он сделал для нее беседку из четырех кустов, увитых плющом, и каждый летний день приносил ей букеты только что срезанных цветов.
— О, — говорила она, — у вас есть вкус! Знаете, даже из превосходных цветов можно составить букет так, что получится лишь аляповатая мешанина.
И тогда он краснел, пятился, приседая и прикладывая обе руки к сердцу, чем выражал свое бессловесное счастье.
Зимой из его сторожки доносились жалобные звуки флейты, на которой, впрочем, он не мог вывести больше двух-трех фраз и, когда Ирина вбежала к нему однажды с просьбой подтолкнуть забуксовавшую машину, она увидела у него на стене свою фотографию в аккуратной рамке, очевидно выкраденную из альбома и обреченную внимать этим переворачивающим душу звукам.
Как-то раз вместе с букетом он принес ей и белый конверт с витиеватыми стихами собственного сочинения, в которых повергал к ее ногам свое безрассудное, истаявшее в пламенном огне сердце.
— Очень мило и поэтично, — одобрительно сказала она. — Правда, рифма хромает. А что касается меня, — она пожала плечами, — я не могу любить человека, который пишет «прекрасная» через букву «т».
Нет, — сказала она, — я не знаю никакого гипнотизера!
— А меня — гипнотизер! — горестно воскликнул он поднимая очи горе, и возопил: — Господи, накажи, накажи гипнотизера!
Наконец, на амвоне появился старец. Медленно раскрывая большие книги в тяжелых переплетах, он долго крестился, покашливал. На его руке висело длинное вафельное полотенце. Следом за ним из алтаря вышел Таврион, которому бесноватые стали тут же передавать какие-то длинные списки.
Не дожидаясь
