Надо мне было еще тогда кое-что про него понять. Потому что и демоны ему повсюду мерещились, порой он даже начинал размахивать перед собой руками, разгоняя их. И вот, поселившись в моем доме, в недобрый час он увидал таковых в большом зеркале и кувалдой сокрушил супостатов. А потом они ему привиделись в печке, ну и ей досталось. Да и вообще, они повсюду, оказывается, расположились в доме — на стульях, на диване, даже на подоконнике. Степа все и порубал. Одолел нечистую силу. И переселился к старой монашке — там спокойней. А дверь не закрыл. И тогда в дом понабились бомжи, которые там устроили свою уборную… Короче, надо было спасать дом, мою тихую обитель, уголок отдохновения, разоренное гнездо, родину моих деточек.
Вообще, какая-то странная складывалась картина. Мой друг поэт Виктор Гофман даже советовал мне написать об этом рассказ: ведь чем усерднее я старалась сохранить дом, чем более надежных людей в нем поселяла, тем большему разору и надругательству он подвергался. Ему казалось, что это будет очень смешно...
Вот я и приехала в Троицк в смятенную последнюю неделю Рождественского поста. Наняла за пару бутылок Пашку, Олегу, Кольку-колхозника: они все вычистили после бомжей, вынесли лохань с мочой, осколки-обломки-очистки. Нашла мастера, который врезал мне новый замок. Починил стулья. Вставил стекла. Поправил печку. Обзавелась хозяйством: купила плитку-чайник-чашки-миски. Занавесила окна старыми шторами, которые привезла из Москвы. Красота! Сидела по вечерам, наслаждалась покоем и тишиной. Молилась на рождественских службах в монастыре. Разговлялась у Дионисия и даже у наместника игумена Иустина, заходила проведать и монаха Лазаря, который писал стихи. Нечаянная радость вышла из всего этого разоренья. Но пора было и честь знать: возвращаться из этого “Соловьиного сада” к своему “трудовому ослу”. А тут гроза возьми и грянь.
Постучался мне поутру в двери страшный мужик:
— Открывай, хозяйка. Свои! Сын я Марьи Ивановны, которая вам дом продала.
Ну, одного сына ее я видела, когда деньги за дом в Кохтла-Ярве возила, семьдесят тысяч. Алкашик такой, бедолага. А еще Марья Ивановна говорила, что у него есть брат-близнец, так тот и вовсе сидит. “Не понимаю, за что мне это, — причитала она, — сама я заслуженная учительница литературы, награды есть, а сыновья по кривой дорожке пошли”. И действительно, вот этот, который теперь пожаловал, на того алкашика, конечно, похож, но только покруче. Черный весь, глаза бегающие, узенькие, что-то жуткое в них. Говорит:
— Мы с мамашей и братаном никак увидеться не можем, сидел я в России, а они живут в Эстонии. Надо визу покупать, сложности… Ну мы и решили здесь с братаном свидеться. Приедет он сюда не сегодня-завтра, так я ему встречу в этом доме назначил. Ты уж уважь нас: поживем мы у тебя с братишкой пару-тройку дней, детство вспомним, попразднуем. Закуску сами купим, так что расходу тебе никакого. Ну и наших я тоже сюда позвал: Сеньку, Мишуру, Колымагу, Бациллу. Ребята они хоть и шебутные, а здесь смирно будут себя вести. Не боись. Ну, так мы придем.
Я в ужасе представила себе, как все эти пацаны соберутся в моем доме, будут здесь расслабляться, и содрогнулась.
— С какой стати! — запротестовала я. — Дом мы у вас купили, ничего мы вам не должны, люди мы для вас чужие!..
— Обижаешь, — спокойно сказал он и сплюнул. — Не надо обижать. Братки приедут, я их позвал, обещал их хорошо принять, а ты нам от ворот поворот. Нехорошо. Они не поймут. Всякое могут вытворить! Еще набезобразничают. Так что мы придем! — И он махнул огромной рукой.
Я побежала в монастырь. По дороге меня нагнал красный “жигуль”:
— Куда бежим? Садись, подвезу! — Мурманск распахнул дверь. Я ему тут же все и выложила про встречу братков в моем доме.
— Не горюй! — успокоил он. — Раз они сидельцы, значит, ментов крепко боятся. А у меня кум Игорек — кто? Здешний мент. Мы его вызвоним, он их и повяжет. Так что не дрейфь. Буду я за твоим домом присматривать. А кроме того, предварительные меры примем, так что если они и сунутся — сами и пожалеют.
— Какие еще меры? — спросила я.
— Капкан можно поставить у самых дверей. На медведя. Ты, уезжая, пробки-то выключи, будет темно, они и не заметят. Р-раз в дом, а там их капкан — хлоп. Покалечит!
— На медведя это уж слишком. Очень уж кровожадно и членовредительно, — засомневалась я.
— На волка! — легко согласился Мурманск. — А то можно положить на стул ружье, нацеленное на дверь. Привязать веревку к ручке двери и протянуть ее через блок к курку. Дверь открывается — ружье стреляет, преступник падает. Пиф-паф-ой-ей-ей! А еще если подвести батарейку с напряжением в двенадцать ватт к огнетушителю, то он может взорваться и замуровать вошедшего в своей пене. А то можно ужей напустить, крыс, мышей, пауков ядовитых, тараканов с большой палец. Но — хлопотно. А то можно установить ревун. Ты входишь, он включается. Начинает реветь так, что ушные перепонки лопаются, на пять миль слышно. А то можно врубить софит в пять киловатт — ты входишь, он врубается, и ты слепнешь. Так немцев наши остановили на Курской дуге. Ослепили зенитными прожекторами, установленными на танках. Танки — в бой, прожекторы давай светить, немцы, слепые, бегут и падают.
Все это очень меня впечатлило, но показалось
