не гнал, раннее повзросление, выражаясь словарем учебника педагогики; институт, выбранный по самому примитивному принципу (меньше учиться, легче поступить), и общежития, общежития, общежития...
Эти полугрустные размышления прервала толпа подростков, ввалившаяся во двор. Светились сигареты. Бубнила гитара. Взвизгивали девчонки, все в брюках, в куртках, не разберешь, кто тут кто... Я спустился с крыльца, намереваясь пройти мимо, но чей-то голос задержал меня, показался знакомым. «Да это же Нечесов, — подумал я. — Он, конечно...»
А между тем гитара забубнила громче, как-то на новый ритм и лад, и голосишко Нечесова разлился припевом:
Потом я увидел патластого, широкого и низенького Орлова в окружении таких же ребят в плюшевых кепках и широких клёшах с какими-то поблескивающими в сумраке цепочками.
Орлов, разумеется, узнал меня, но даже виду не подал, стоял полуобернувшись, сигарета во рту. Подойти? Или — мимо? Всегда так: заставляю себя делать то, что не хочу, против чего бунтует моя интуиция.
— Орлов!
Он только медленно обернулся.
— Почему не был в школе?
Орлов смотрел на своих друзей, как бы удивляясь моей глупости и глупости моего вопроса, молчал.
— A y него, знаете, свидание...
— С нами! — добавил кто-то.
— Га-га-а-а!! — раздалось в десять молодых глоток.
Я пошел прочь, а в спину била ритмом гитара.
Я вышел за проломленную во многих местах ограду. Оттепельное небо мрачно светилось красными и голубыми сполохами. Вдали мерно дышал завод. В спину мягко дул ветер. Шел со смены устало притихший люд. Клацал на повороте набитый битком трамвай. Все было тут просто, буднично, определенно.
А по ветру все еще доносилась гитара, голос, выкрикивающий припев:
УРОК ИСТОРИИ
Изучение истории есть изучение причин.
Вот уже месяц прошел, как я работаю учителем и классным руководителем школы рабочей молодежи. А это значит, что я обязан заглядывать в свой класс на переменах, принимать жалобы учителей, «обеспечивать» посещаемость и успеваемость, иначе конфликт с администрацией неизбежен. Я должен еще вести воспитательную, культмассовую, просветительную и всякую прочую работу, для чего мною составлены и утверждены все той же администрацией разнообразные планы.
А класс по-прежнему чужд и дик, настроен если не враждебно, то, употребим иностранное слово, — оппозиционно. И по-прежнему всякий день я недосчитываюсь пятка — десятка учеников, а когда цифра доходит до пятнадцати (главным образом когда идет первенство по хоккею или тянутся некие бесконечные телесерии), администрация делает мне внушение. На другой день, с утра, я отправляюсь на завод, в гаражи, в магазины, теряю время в проходных и в бюро пропусков, путаюсь в цеховых переходах, а потом беседую с начальниками, замами, завами, мастерами, пытаюсь стыдить прогульщиков и добиваюсь кратковременной вспышки посещаемости. Иногда приходит человек двадцать и даже до двадцати четырех. Двадцать пять никак не получается. Заколдованное число. Все же я чувствую себя именинником, с торжеством сообщаю цифры библиотекарше, добренькой маме-курочке, которая всегда сладко рассказывает в учительской о своих детях и о своем муже. Муж у нее идеальный, дети тоже, все необычайно одаренные: изучают языки, ходят в музыкальную школу, в плавательный бассейн и на фигурное катание...
Библиотекарша ведет школьный экран посещаемости и пишет справки, потому что в библиотеке не больше двухсот книг, размещенных в двух канцелярских шкафах... Директор, по-моему, ломает голову, что бы такое еще поручить библиотекарше; изредка дает поручение, скажем, купить новые столы, но чаще дел не находится, и все время можно употребить на рассказы о доме и детях, тем более что в учительской всегда есть слушатели. Библиотекарша очень любит свою работу, очень аккуратно приходит и так же аккуратно уходит домой. В конце концов, наверное, я просто несправедлив, потому что именно она ведет экран посещаемости и благодаря ей все видят и мою славу и мой позор.
За всякой вспышкой, за всяким подъемом неизбежен спад, и я жду спада, не то слово — жду, угадываю его уже поставленным чутьем классного руководителя. Для этого и не надо быть волхвом. Хуже, что все привычное становится нормой, вот почему привычно бездельничают Орлов и Нечесов, отчаянно плохо учатся по русскому каменщики Фаттахов и Закиров, прогуливают то вместе, то врозь продавщицы, спит на уроках Павел Андреевич, в понедельники не является Мазин, и не в силу ли этой привычки аккуратнейшим образом ходят на занятия Горохова, Столяров, Алябьев и сердитая повариха Тоня Чуркина. Замечу, в каждом классе школы рабочей молодежи, как бы в противовес забубенным прогульщикам, как бы доказывая диалектическую истину, что злу всегда противостоит добро, есть удивительно прилежные ученики, таких и в дневной школе, наверное, не отыщешь.
Сегодня у меня урок в своем классе. Французская революция 1848 года. Вижу — слушают, а все-таки нет того внимания, какого я жду. Злюсь. А ничего поделать не могу. Что за класс? Определить его одним словом? Главное качество? Вот оно: равнодушие! Что за класс! Только тогда и заинтересуешь, когда какую- то подробность вытянешь. Но не могу же я на такой ответственной теме байки рассказывать. История — точная наука. А Нечесов хихикает. Орлов вообще где-то витает. Требую, чтобы все писали, привожу примеры, которых нет в учебнике, ссылаюсь на Герцена и на Маркса. Диктую цитаты. Я хорошо подготовил этот урок. Не пожалел времени — вчера целый день корпел в читалке, все выстроил любо-дорого. В институте бы... Стоп-стоп... А может, я слишком сложно? Для этих вот — Нечесовых. Надо подумать... И когда я все-таки овладею собственным классом? Или этому не суждено сбыться?
Ну-ка, проверим, кто пишет за мной. Так. Чуркина, Горохова. Алябьев и Кондратьев, подручные сталеваров, — парни вроде бы серьезные, особенно Алябьев. Пишет Павел Андреевич, но как-то нехотя,
