Гогия Уйшвили сидел у себя дома; словно позабыв о всех огорчениях и бедах, он весело болтал с женой и ласкал своих ребят. Он был доволен собой, потому что к встрече Нового года у него были припасены и вино и хлеб.
И Марине, дорожившая, как милостью божьей, улыбкой радости на лице мужа, в то утро считала себя, счастливой. Словно шестнадцатилетняя девушка, она с веселым смехом хлопотала по хозяйству: пекла к Новому году ватрушки с сыром из пресного теста. Дети щебетали, как ласточки, и резвились: приближался Новый год, ватрушки пеклись, должны были зарезать свинью и кур, да еще родители были веселы, что так редко случалось в их семье. О чем еще они могли мечтать? Особенно суетилась младшая дочка, по имени Тебро, двух с половиной лет.
— Нэна, ты испечешь большой каравай? — спрашивала она мать, по-детски коверкая слова.
Или подбегала к отцу и шептала:
— Папа, завтра Новый год, я сегодня спать не буду!
— Да, деточка, Новый год завтра. Святой Василий пожалует к нам. И хлеб, и мясо, и чичилаки,[2] — все у нас есть божьей милостью. Я встречу Новый год на заре стрельбой из ружья, — ласково отвечал отец своей дочурке.
Веселье царило в то утро в маленьком прокопченном домике Гогии. Вся обстановка этого домика состояла из тахты, старого грязного тюфяка, одеяла и подушки; да в дальнем углу лежали два котла — большой и маленький, глиняная сковородка, два глиняных кувшина с отбитыми носами; там же на полке громоздились штук десять деревянных мисок, деревянная ступка и большая миска для замешивания кукурузного хлеба. В другом углу валялись колун и топор и стояли корзины — большая и маленькая.[3] Над очагом висел прокопченный деревянный багор с крюком. Вот вся обстановка дома Гогии Уйшвили. К этому сегодня прибавился еще и чичилаки, выглядывавший из темного угла, как седобородый старец. На стене над чичилаки висело ружье, которое Гогия одолжил у своего тестя, чтобы утром выстрелом встретить Новый год. Наговорясь с ребятами в свое удовольствие, Гогия обратился к жене:
— А ну, Марине, ставь воду на огонь! Покончу я с этой возней, заколю борова и зарежу кур, — сказал он.
— Что ты всегда торопишься, все спешишь! Погоди немного, напеку ватрушек, ты поешь их горячими и возьмешься за работу. Работа не уйдет, — ласково возразила мужу Марине, переворачивая на глиняной сковородке ватрушки. Ватрушка потрескалась от жара и вытекавший из нее жирный сыр аппетитно зарумянился сверху.
Гогия послушно отложил работу и стал ждать, пока испекутся ватрушки. Чтобы убить время, он пошел осматривать курятник и свинарник и, когда вернулся, с удовольствием сообщил жене:
— Здорово растолстела эта пеструшка! И гребешок себе отрастила. Да и каплун, кажется, очень жирный! Бедняжки, им жить осталось всего часа два!.. Грех, должно быть, что столько живых существ уничтожает человек! Как ты думаешь, Марине?..
— Кто знает, грех или не грех? Бог так создал, не мы в том повинны! — ответила Марине.
— Было бы лучше, если бы всеблагой господь создал все иначе! А то, сама посуди, я должен заколоть этого толстого борова. Если бы ты только видела, как он ужасается смерти, как боится ее! Небеса содрогаются от его крика! — задумчиво произнес Гогия.
Но тут же переменил разговор:
— Не плохо мы на этот раз встречаем Новый год, Марине! Раньше нам не удавалось напасти к Новому году и половины того, что мы напасли теперь. О, святой Василий, может быть действительно к концу жизнь моя станет слаще. А что, если с Нового года все повернется к лучшему? — произнес Гогия, и надежда сверкнула в его глазах.
— Будь благословенно милосердие божие! Когда-нибудь и на нас обратит он свою милость! — с надеждой в голосе воскликнула Марине.
— Недаром, Марине, говорят, что крестьянин надеется до самой смерти! К Новому году нам удалось достать пуд муки, и мы рады, весь мир нам кажется нашим, — с грустной улыбкой оказал Гогия.
Ватрушка была почти готова. Марине собралась поделить ее между детьми и мужем. Вдруг их песик Цивиа протяжно залаял во дворе. Потом лай его оборвался и он жалобно заскулил.
— Послушай, никак нашу собаку ударили! — воскликнула взволнованно Марине.
— Гогия, а, Гогия! — послышалось со двора.
— Это ведь голос старосты! — бледнея, проговорила Марине.
— Нет, староста теперь не придет. Новый год ведь почти на пороге! — сказал Гогия, изменившись в лице.
Он с трудом поднялся на ноги и шагнул к двери, к которой в это время снаружи подходил староста, сопровождаемый шестью казаками. У калитки корчился в предсмертной судороге раненый насмерть Цивиа. Хрип вырывался из его горла.
— Ты, Гогия, верно за собаку меня принимаешь? Ведь я сказал твоей жене, чтобы ты занес в канцелярию десять рублей и пришел к нам носить дрова. Я говорил с ней еще третьего дня, а сегодня ты заставил меня сюда притащиться! Со мной можно и не считаться, но что ответишь ты этим военным? Тебе сегодня и коровы не хватит на обед для них! Поторапливайся! — говорил староста.
— Ну, что ты говоришь, Иване! Легко ли мне достать так скоро десятку? Не то, что за три дня, а и за три месяца мне столько не заработать…
Гогия хотел еще что-то сказать, но староста прервал его:
— Ах, вот как, не заработать! Не пройдет у тебя такой разговор с этими военными людьми! Слыхал поговорку — силой и в гору пашут?.. Они заставят тебя заработать. Лучше давай без разговоров, они не любят длинных речей!
— Пусть детей своих перережу своими руками, если я вру. Ни гроша дома нет. Будь человеком, дай срок, встречу Новый год, а там наймусь куда-нибудь и уплачу! — возмолился Гогия.
— Слыхали? Ты что сказки мне рассказываешь? Наймешься! Да они с лица земли сотрут тебя! Если нет денег, дай что-нибудь другое: свинью, кур.
— Да откуда взять? Бычка, того волк летом задрал, а на кур, сам знаешь, какой нынче мор был. С большим трудом Марине собрала кое-что к Новому году, не отдавать же тебе это?..
— Ха-ха-ха!.. Я говорю тебе, что тебя с лица земли сотрут, а ты все про свой Новый год твердишь! Кончай скорее, давай нам, что полагается, а то добром не пройдет твой Новый год…
Гогия опешил. С минуту он стоял молча, словно лишился речи.
— Чего ты тянешь? Давай скорее. Нам надо и к другим поспеть! — повторил староста. — Иване, побойся бога, клянусь тебе, нет у меня ничего, — почти плача просил Гогия.
Сопровождавшие старосту стали терять терпение.
— Что вы так много болтаете! — воскликнул один, — Не дает своей волей, силой отберем!
И они двинулись в дом.
Гогия стал в дверях.
— Разбойничать вы пришли сюда что ли?.. — закричал Гогия. — Собаку мою убили, теперь дом хотите разграбить!.. Я вам задам!
Он ударил рукой в грудь казака, первым переступившего порог.
Казак пошатнулся, оступился и повалился назад. Гогия хотел схватить со стены ружье, чтобы защищаться. Но не успел протянуть руку, как на голову его посыпались удары сабельных ножен.
— Горе мне! — крикнул он и упал.
Кровь хлынула из треснувшей на голове кожи, и чернильно-черные волосы Гогии мгновенно превратились в красный колтун.
Марине стояла за дверью и видела все. Она вскрикнула и выскочила на двор.
— Убили его, помогите!
Она бросилась к старосте, чтобы своими ногтями выцарапать ему глаза. Но несчастную женщину перехватили казаки. Один из них, сильно выпивший, обнял ее. Лицо у Марине было еще молодое, красивое, и он принялся целовать ее. Марине кричала, отбивалась, молила и небо в землю о помощи, но помощи не было ниоткуда. Одни из ребят плакали, другие попрятались. На крик сбежались соседи, но каждый боялся за себя, за свою шкуру, и никто не вмешивался. Не прошло и получаса после этого события, как Гогию,
