– Какое? – спросил он иронически. – Вы сделали открытие, не удавшееся мне? Море раскрыло перед вами новые тайны?
Мы были далеки от согласия. Но прежде чем я успел ответить, капитан Немо показал мне на раскрытую перед ним рукопись и внушительно сказал:
– Вот, господин Аронакс, рукопись, переведенная на несколько языков. Она содержит краткую сводку моих работ по изучению моря, и, коли это будет угодно богу, она не погибнет вместе со мной. Эта рукопись с добавлением истории моей жизни будет заключена в нетонущий аппарат. Тот, кто останется в живых последним на «Наутилусе», бросит аппарат в море, и он поплывет по воле волн.
Имя этого человека! Его автобиография! Значит, когда-нибудь его тайна разъяснится? Но в данную минуту его сообщение являлось для меня только средством, чтобы подойти к интересующему меня делу.
– Капитан, – ответил я, – я не могу одобрить самой идеи ваших действий. Недопустимо, чтобы плоды ваших научных изысканий могли погибнуть. Но избранное вами средство мне кажется слишком примитивным. Кто знает, куда загонят ветры этот аппарат, в какие руки попадет он? Разве не могли придумать что-нибудь вернее? Разве вы сами или кто-нибудь из ваших…
– Нет! – резко прервал меня капитан.
– Но тогда я да и мои товарищи готовы взять вашу рукопись на хранение, и если вы вернете нам свободу…
– Свободу? – спросил капитан Немо, встав с места.
– Да, как раз по этому вопросу я и хотел поговорить с вами. Уже семь месяцев, как мы находимся на вашем корабле, и вот сегодня я спрашиваю вас, от имени моих товарищей и собственного, намерены ли вы удержать нас навсегда?
– Господин Аронакс, – сказал капитан Немо, – сегодня я вам отвечу то же, что ответил семь месяцев тому назад: «Кто вошел в „Наутилус“, тот из него не выйдет».
– Значит, вы обращаете нас в рабство?
– Называйте это как хотите.
– Но раб повсюду сохраняет за собой право возвратить себе свободу! И ради этой цели для него все средства хороши!
– А кто же отрицает за вами это право? Разве когда-нибудь мне приходила мысль связывать вас клятвой?
И, скрестив руки на груди, капитан смотрел на меня.
– Капитан, – обратился я к нему, – ни у вас, ни у меня нет охоты возвращаться к этому вопросу. Но уж раз мы его затронули, давайте доведем его до конца. Повторяю вам, что дело идет не только обо мне. Для меня научная работа – это моральная поддержка, одухотворение, могущественное отвлечение и страсть, способные заставить меня забыть все. Так же, как вы, я могу жить никем не знаемый, в тени, с хрупкой надеждой передать потомству результат своих исследований посредством гипотетического аппарата, доверенного случайной воле ветров и волн. Одним словом, лишь я способен и любоваться вами и без неудовольствия следовать за вами, играя роль, в некоторых отношениях для меня понятную; в вашей жизни есть и другая сторона, а она мне представляется в окружении сложных обстоятельств и тайн, к которым непричастны мы, я и мои товарищи. И даже в таких случаях, когда бы наше сердце и болело за вас, тронутое вашими скорбями или взволнованное проявлениями вашего талантливого ума и мужества, нам все-таки пришлось бы затаивать в себе малейшее свидетельство той симпатии, какая возникает в нас при виде чего-нибудь красивого и доброго, независимо от того, исходит ли оно от друга или от врага. И вот это сознание нашей полной непричастности ко всему, что вас касается, делает наше положение неприемлемым, невозможным даже для меня, а уж в особенности для такого человека, как Нед Ленд. Каждый человек – только потому, что он человек, – достоин того, чтобы о нем думать. Задавались ли вы вопросом, на что способна любовь к свободе и ненависть к рабству, какие планы мести могут они внушить таким натурам, как наш канадец, что может он замыслить и попытаться сделать?…
Я умолк. Капитан Немо встал с места.
– До того, что может замыслить и пытаться сделать Нед Ленд, мне нет дела! Не я искал его! Не для своего удовольствия я держу его на корабле. Что касается вас, господин Аронакс, то вы принадлежите к числу тех людей, которые способны понимать все, даже и молчание. Больше отвечать мне нечего. Пусть первый разговор ваш на эту тему будет и последним, так как второй раз я вам могу и не ответить.
Я вышел. С этого дня наше положение стало очень напряженным. Я доложил о разговоре моим товарищам.
– Теперь по крайности мы знаем, – сказал Нед, – что ждать нам от этого человека нечего. «Наутилус» подходит к Лонг-Айленду. Какая бы погода ни была, мы убежим.
Однако небо становилось все грознее. Появились предвестники урагана. Воздух принимал молочно- белый оттенок. Перистые облака на горизонте сменялись кучевыми. Ниже их быстро бежали темные тучи. Море начинало вздыматься большими длинными валами. Исчезли птицы, кроме буревестников. Барометр заметно падал, указывая сильное скопление водяных паров в воздухе. Смесь в штормовом приборе разлагалась под действием электричества, насыщенного в атмосфере. Близилась борьба стихий.
Буря разразилась 18 мая, как раз в то время, когда «Наутилус» поравнялся с Лонг-Айлендом, в нескольких милях от морских каналов Нью-Йорка. Я имею возможность описать эту борьбу стихий благодаря тому, что капитану Немо, по какому-то необъяснимому капризу, захотелось помериться с бурей на поверхности моря.
Дул юго-западный ветер, сначала очень свежий, то есть со скоростью пятнадцати метров в секунду, затем к трем часам дня скорость его достигла двадцати пяти метров в секунду. Словом, начинался шторм.
Непоколебимо выдерживая порывы бушующего ветра, капитан Немо стоял на палубе. Он привязал себя в поясе к палубе, чтобы его не смыли чудовищные волны. Взобравшись на палубу и привязав себя, я любовался то бурей, то этим ни с кем не сравнимым человеком, который принял бой с неистовой стихией.
Большие клочья облаков неслись над самым морем, мешаясь с его бушующими волнами; я уже не видел тех мелких промежуточных валов, какие образуются в провалах между высокими валами, – ничего, кроме длинных черных волн, таких компактных, что даже их гребни не дробились. Высота их все прибывала. Они сталкивались друг с другом. «Наутилус» то ложился на бок, то вставал дыбом, то жутко кувыркался в килевой качке.
К пяти часам разразился ливень, но он не успокоил ни силы ветра, ни бушевания моря. Ураган несся со скоростью сорока пяти метров в секунду, или сорока лье в час. Достигая такой силы, он рушит дома, уносит в вихре кровельные черепицы, рвет железные решетки и сдвигает с места двадцатичетырехфунтовые орудия. И тем не менее даже в условиях такого урагана «Наутилус» оправдывал слова одного ученого инженера: «Нет такого хорошо сконструированного судна, которое не могло бы противостоять морю». «Наутилус» не был скалой, которую могли бы разрушить волны, – он был стальным веретеном, послушным, подвижным, без мачт и без оснастки и потому с безнаказанной дерзостью противостоял их ярости.
Я внимательно наблюдал за огромными валами. Они доходили до пятнадцати метров высоты и ста пятидесяти – ста семидесяти метров длины, а быстрота их распространения, равная половине скорости ветра, достигала пятнадцати метров в секунду. Чем глубже было море, тем выше становились волны. И тут я понял особую роль волн, которые захватывают воздух и нагнетают его в морскую глубину, внося в нее источник жизни в виде кислорода. Исключительная, но уже вычисленная сила их давления может доходить до трех тысяч килограммов на квадратный фут, когда они обрушиваются на какую-нибудь поверхность. У Гебридских островов морские волны такой же силы сдвинули с места камень весом в восемьдесят четыре тысячи фунтов. А во время бури 23 декабря 1864 года такие же валы, разрушив в Японии часть города Иедо, устремились на восток со скоростью семисот километров в час и в тот же самый день разбились о берега Северной Америки.
К ночи буря разгулялась еще больше. Так же, как во время циклона 1860 года у островов Согласия, барометр упал до 710 миллиметров. В сумерках я заметил на горизонте корабль, который еле боролся с бурей. Он дрейфовал под слабым паром, чтобы только держаться на волнах. Вероятно, это был пароход, курсирующий на линии Нью-Йорк – Ливерпуль или Гавр. Скоро он скрылся в темноте.
