Портрет призрака

— Я должен был предупредить ее, что этого делать нельзя. Я уже видел, как дети умирали от этого.

— Господи боже мой, что случилось?

— У дочки Маргарет режутся зубки.

— Да, я знаю.

— Для малютки это болезненно, но так почти всегда и бывает. — Томас ударил себя кулаком по бедру. — Это же просто глупо! И все равно так везде делают, как ни отговаривай, как ни объясняй! — Он заметил вопрошающий взгляд Натаниэля и пояснил: — Она разрезала девочке десны.

— Это так плохо?

— Очень; сейчас у малышки жар. Я опасаюсь самого худшего.

— Но твое лекарство…

— Дети в этом возрасте еще недостаточно разумны, чтобы быть настолько легковерными.

Натаниэль не мог придумать, что сказать. Он впервые видел своего друга в таком отчаянии.

— А ты беспокоишься о своих деревьях, — осуждающе сказал Томас; но почти сразу же попросил прощения за резкие слова. Он вытащил из кармана два обкрошившихся по краям флидкейка 58 и протянул один Натаниэлю.

— Не знаю, как ты, а я всегда голоден, — сказал он.

Натаниэль взял лепешку и принялся грызть ее. Она была давнишней, и оболочки свиных внутренностей на изломе были неприглядно серы. Но оба съели все до крошки — им была в радость любая еда.

Натаниэль краем глаза наблюдал за своим молодым другом; Томас же смотрел на пустошь. Ветер ерошил его прямые темные волосы, но он даже не пытался пригладить их. В этом юноше не было тщеславия. Впрочем, Натаниэль в первый же день их знакомства понял, в чем его страсть. Их взаимопонимание коренилось в сходстве надежд на будущее. Преданный своему идеалу — миру без классов и собственности — Томас мог бы быть весьма тягостным товарищем. Но надежда на близкое счастливое будущее придавала легкость общению с ним. Натаниэль ничего не знал о каких-либо иных его желаниях, возможно, более низменных или более плотских. Казалось, страсти чужды Томасу или, точнее, их затмевают в его душе преданность общине и вера в людей.

— А скажи, за картины хорошо платят?

Вопрос застал Натаниэля врасплох. Наконец он ответил:

— Можно выручать хорошие деньги, если готов поступиться искусством ради лести. — Натаниэль не стал говорить, что Николас Кейзер порой запрашивал по пятьдесят гульденов с каждой фигуры на групповом портрете. — Но меня богатство не прельщает. Я хочу стать ученым живописцем, назовем это pictordoctus. Хочу принести людям настоящее искусство.

— А-а.

Натаниэль пустился в описание своих методов (хотя об этом Томас не спрашивал): что где бы он ни был, он всегда зарисовывает то, что видит; что всегда носит при себе бумагу, планшет и карандаш, чтобы делать наброски видов, а позже отрисовывает их пером и кистью.

— Если всю жизнь просидеть дома, не научишься видеть то, что вокруг тебя. Всегда наблюдать. Помнить Аристотеля. Искусство любит случайности, а случайность любит искусство.

— Ты рисуешь все подряд, все что угодно?

— Все то, на чем останавливается мой глаз. И до тех пор, пока это творение божье существует.

— Что, это может быть даже муха?

— В Голландии есть художники, которые сделали свое состояние на мухах. А также улитках, мотыльках и цветках.

— Мухи и улитки — не очень-то возвышенный предмет.

— Но они, как и мы, созданы Господом Богом, Томас. Но дело не в них. Пойми, на картине нельзя запечатлеть то, что невозможно увидеть или ощутить иначе. Настоящему художнику должно постоянно подвергать свои чувства испытаниям и пренебрегать, когда нужно, чужими взглядами и мнениями.

— А как же херувимы и эта твоя прекрасная Венера?

— А они — не мои.

Томас призадумался, вычищая ногтем застрявшие между зубов крошки. Похоже, он понял, что хотел сказать Натаниэль:

— Тогда что есть твой предмет в живописи?

— Мой учитель, голландец, — Натаниэль обвел рукой изнемогающую от зноя пустошь, людей, упорно трудящихся среди пыли, — уговаривал меня отречься от всего этого. Он говорил мне так: «Оставь этот мир и этих твоих людей, мой мальчик. Поезжай в Рим».

Глаза Томаса вспыхнули, и он уставился на Натаниэля. На миг он забыл даже о папистах и Антихристе.

— Ты правда мог уехать в Рим?

— Да, но зачем? Чтобы освоить ненатуральную манерность? Чтобы рисовать мифологических блудниц и героев? Нет, Томас, свой храм я заложу именно здесь. — Он повел рукой вокруг себя. Белозубые чумазые ребятишки в одних рубашонках замахали им в ответ с равнины, от хижин. Оттуда тянуло запахами дыма, навоза и спекшегося песка. Мимо рубщиков вспышкой промелькнул зеленый дятел. — Я хочу искусством сохранить вот этот мир, — сказал Натаниэль. — Запечатлеть его на холсте и тем спасти от исчезновения в глубинах времени. Я считаю это своей святой целью.

— А меня ты можешь нарисовать?

— Тебя?

Томас залился краской, как школьник:

— Конечно, это суетное тщеславие…

— Я буду рад сделать твой портрет.

— Правда? Может, мне лучше переодеться?

— Дай мне нарисовать тебя таким, какой ты есть. Каким тебя видит Бог.

Томас поглядел на небо:

— Надеюсь, Он простит меня за это.

— Это не грех.

Натаниэль положил на песок неоконченный пейзаж и придавил лист камешками, чтобы его не унесло ветром. Доставая чистый лист, он почувствовал желание работать, желание творить. Томас был для него настоящим, а вот те деревья, похоже, лишь символами чего-то неопределенного. Первый штрих лег на бумагу.

— Что мне надо делать?

— Сидеть спокойно. Ничего не делай. Или делай что хочешь.

— А читать можно? — Из оттопыренного кармана передника Томас вытащил небольшой молитвенник в черном кожаном переплете. Натаниэль впервые видел эту книгу и подумал, что, видимо, удостоен доверия присутствовать при личной молитве друга.

— Только сядь, пожалуйста, вот здесь, у этого дерева.

— А это-то зачем?

Это был еще один дуб. Он долго укреплялся и рос здесь, в этой песчаной почве, но так и не достиг величия своих родичей с равнины.

— Твой портрет удастся намного лучше, если задний план будет именно таким, — настаивал Натаниэль.

Томас сморщил нос, глядя на дерево, и шутливо провозгласил:

— Вот она, Новая Республика, юная и голодная! — Усевшись под дубом, он вытянул ноги и снял потрепанную соломенную шляпу.

— Нет-нет, оставь ее, — сказал Натаниэль.

— Что, ты будешь рисовать меня с этим коровьим завтраком на голове?

— Оставь, пожалуйста, так будет лучше.

Перед тем, как приступить к рисованию, Натаниэль по устоявшейся привычке некоторое время потирал