этот господин — убийца моей жены». Вот твое жизненное кредо.
— Да, это мое кредо.
— Люди вроде тебя научились замечательно жить не думая. Ведь в жизни столько поводов для волнений, а тут еще твое маленькое я то и дело задает неприятные вопросы. Все это тревожит и угрожает нарушить твой покой. По счастью, люди изобрели замечательный способ, как этому противостоять: они перестали думать. Зачем думать? Пусть думают те, кому положено думать по роду их деятельности: философы, поэты. Так жить гораздо удобнее, тем более что можно себе позволить полностью игнорировать плоды их раздумий. Так, один замечательный философ еще три века назад сказал, что «пристрастие к своему я заслуживает ненависти»,[3] а великолепный поэт прошлого века провозгласил, что «во мне живет другое я»;[4] что ж, звучит очень красиво, это можно обсудить во время светского ужина, но все это ни в малейшей степени не поколеблет нашей святой уверенности, что я — это я, а ты — это ты, и каждый — сам по себе.
— Лучшее доказательство, что я не вы: язык у вас подвешен гораздо лучше, чем у меня.
— Так бывает, когда своему внутреннему врагу слишком долго затыкают рот, и стоит ему освободиться от кляпа, как его уже не остановишь.
— Еще одно доказательство: когда я затыкал уши, я вас не слышал.
— Что же тут такого? Ты десятки лет не слышал меня, даже не затыкая ушей.
— Вот вам еще одно доказательство: я ничего не смыслю в янсенизме и прочих «измах». Вы гораздо образованнее меня.
— Ничего подобного. Просто я та часть твоего я, которая ничего не забывает. Вот и вся разница. Если бы у людей была хорошая память, они свободно обсуждали проблемы, кажущиеся им недоступными.
— Ну, вот вам еще одно доказательство, что я не вы: я терпеть не могу кокосовое масло.
Текстор расхохотался.
— Тоже мне доказательство!
— Но это так: я даже смотреть на него не могу, а вы признались, что обожаете его. Ну что, вам нечего возразить?
— Сейчас я тебе все объясню: та часть твоего я, что не выносит кокосовое масло, никогда не признается, что глотает слюнки, когда видит хот-доги, которыми торгуют на бульваре Менильмонтан.
— Ну что вы плетете?
— Если месье регулярно посещает деловые завтраки и ужины, где подают тюрбо с нежными овощами и прочие выкрутасы, то он стыдится сидящего внутри деревенщины, который на словах презирает гадости вроде кокосового масла или хот-дога с бульвара Менильмонтан, а сам только и мечтает о том, как бы дорваться до этих простолюдинских радостей и нагрузиться ими до отвала. Ты часто ходил с женой в тот квартал, на кладбище Пер-Лашез. Она любовалась прекрасными деревьями, вскормленными покойниками и могилами безутешно оплакиваемых невест. А тебя гораздо больше волновал запах сосисок, которые поджаривали на противоположной стороне улицы. Ты бы скорее провалился сквозь землю, чем признался бы в склонности к столь низменным утехам. Но я — та часть твоего я, которая никогда себе ни в чем не отказывает.
— Какой бред!
— Зря споришь. К чему скрывать свою единственную симпатичную слабость?
— Я ничего не скрываю.
— Ты любил Изабель?
— Я и сейчас люблю ее до безумия.
— Но ты готов уступить другому привилегию лишить ее жизни?
— Какая же это привилегия?
— Привилегия! Твою жену убил тот, кто любил ее сильнее.
— Нет! Это мерзкая любовь!
— Может, и мерзкая. Но более страстная.
— Никто не любил ее так, как я.
— Вот и я то же самое говорю.
— Я, кажется, начинаю понимать. Вы маньяк и садист, который собирает досье на каждого вдовца, чья жена была убита. Вам мало его страданий — вам нравится преследовать несчастного и внушать ему чувство вины.
— Ну что ты, Жером! Подобное любительство не в моем вкусе. Гораздо приятнее выбрать одну-единственную жертву и всласть помучить ее.
— То есть вы признаете, что вы не я.
— Я ничего такого не говорил. Я твоя часть, которая разрушает тебя. Любому взрослому человеку присуща склонность к саморазрушению. Я и есть эта склонность.
— Вы мне надоели.
— А ты заткни уши.
Ангюст затыкает.
— Что, не получается? Ты все равно слышишь меня?
Жером зажимает уши еще сильней.
— Зря стараешься. Кстати, если зажимать уши, как ты, долго все равно не выдержать. Я же тебе говорил, что руки нельзя поднимать вверх. Можно подумать, что тебе угрожают пистолетом. Зажми уши ладонями снизу, а локти опусти к груди: так ты продержишься гораздо дольше. Если бы ты знал об этом, когда в прошлый раз зажимал уши, чтобы меня не слышать! Странно, что ты об этом не знал, но теперь это уже не имеет значения.
Ангюст с гримасой отвращения опускает руки.
— Теперь сам видишь, что ты — это я. Мой голос звучит у тебя в голове. И ты никуда не можешь от меня спрятаться.
— Я столько лет обходился без вас и найду способ, как отделаться от такого надоедливого соседа, как вы.
— У тебя ничего не получится. Все, назад хода нет. Скажи лучше, где ты был в пятницу, двадцать четвертого марта тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, в семь вечера? Я знаю, что полиция уже задавала тебе этот вопрос.
— Да, и она имела на это право.
— Я тоже имею право задавать тебе любые вопросы.
— Если вы знаете, что меня об этом спрашивала полиция, то знаете и мой ответ.
— Да, ты был на работе. У тебя было очень сомнительное алиби, но ты вызвал сочувствие у сыщиков, и они тебе поверили. Ну как же: несчастный и раздавленный горем муж!
— Можете приписывать мне все что угодно, но я не убивал Изабель.
— У тебя совсем нет гордости. Тебе предлагают на выбор две роли: невинной жертвы или убийцы, а ты выбираешь роль третьего лишнего.
— Я ничего не выбираю. Я знаю, как все было в действительности.
— В действительности? Ты что, шутишь? Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи: разве в тот день, после полудня, ты был на работе?
— Да, я был на работе до самого вечера.
— Ты еще хуже, чем я думал.
— А что я должен думать о вас? Вы меняете версии, как рубашки! Разве вы не говорили, что у вас был долгий диалог с Изабель? Как это все понимать?
— Ты часто вел с ней воображаемые диалоги. Когда любят, то всегда мысленно беседуют с любимым человеком.
— А ваши россказни об умерших родителях, о кошачьей похлебке, о школьном друге, которого вы якобы убили, — что все это значит?
— Ты готов придумать что угодно, только бы уговорить себя, что я не ты, а кто-то другой.
— Я больше не верю вашим бредням. Вы на все найдете ответ.
— Конечно. Ведь я — это живущий в тебе дьявол. А у дьявола ответ есть на все.
— Но меня это не убеждает. Кстати, путешествие в Барселону — это тоже ваша работа?
— Нет-нет. И рейс задержали не из-за меня. Я не звонил ни твоему шефу, ни в диспетчерскую аэропорта.
— К чему тогда было городить столько небылиц?
— Чтобы заставить тебя расколоться. Если бы ты меня вовремя убил, тебе не пришлось бы выслушивать столько неприятных откровений.
— Почему вы выбрали для этого аэропорт?
— Вылет задерживается. Вынужденное ожидание, и ты не знаешь, чем заняться. Таких людей, как ты, можно захватить врасплох, только если случается что-то неожиданное и они оказываются не у дел. Да еще эта дата, десятая годовщина со дня смерти твоей жены, которая уже с утра тревожит твое подсознание: ты созрел, чтобы открыть глаза. В твоем мыслительном компьютере уже завелся вирус, и с этим ничего не поделаешь. Вот почему ты слышишь меня, даже когда затыкаешь уши.
— Расскажите, что же произошло на самом деле!
— С чего это вдруг ты так заторопился?
— Если я действительно убил Изабель, то хочу знать, почему я это сделал.
— Потому что ты ее любил. Кого любят, того и убивают.
— По-вашему, я пришел домой и без всякой причины зарезал ножом свою жену?
— Тобою двигала лишь любовь — любовь, которая тяготеет к разрушению.
— Громкие и бессмысленные слова.
— А я сижу в тебе и знаю, что говорю. Посмотри правде в глаза: жизнь так устроена, что у каждого влюбленного, тем более страстно влюбленного человека, в какой-то миг может возникнуть желание убить свою жену. Я и есть этот миг. Большинство старается подавлять в себе подобные страшные мысли и темные стороны своего я. А ты не похож на других. Ты даже не подозревал, что в тебе живет убийца. Как и тайный любитель хот-догов и мнимый насильник, по ночам нападающий на женщин на кладбищах. Но сегодня в твоем мозгу что-то стряслось, и ты нос к носу столкнулся с ними. И тебе, естественно, трудно поверить, что все они живут в тебе.
