земную тяжесть.
Поначалу рукоять, казалось, вросла в землю, не шевелясь ни от каких усилий новгородца. Ратибор напряг все оставшиеся силы. В его спине что-то отчетливо хрустело. В груди что-то лопнуло, и Ратибор ощутил вкус крови на губах… Под ногами чувствовалось странное шевеление, и, бросив туда быстрый взгляд, Леший увидел, что его сапоги медленно уходят в землю, словно в болото…
Змей приостановился, любуясь бесплодными усилиями врага. Но в следующее мгновение он застыл и вперился глазами в небывалое: Ратибор медленно выпрямлялся! И в его дрожащих от напряжения руках сияло готовое к битве оружие бога. За новгородцем оставались глубокие следы, словно земля отказывалась носить его.
Чудовище попятилось. Всего второй раз на его долгой памяти происходило такое: смертный посягал на запрет, наложенный богом, и одолевал его! И Змей в ужасе плюнул огнем, даже не особенно целясь.
Пламя охватило Ратибора, но он, казалось, не чувствовал ничего. Медленно, очень медленно он сделал шаг… Еще шаг… И еще…
— Не может быть! — голос Змея сорвался с рева на визг. — Это же невозможно!
Он попытался взлететь, но с одним крылом не смог. Хотел отпрыгнуть — но некогда могучее тело сейчас сковал страх…
Еще шаг — и топор Перуна вонзился в то самое место, где билось сердце Трехглавого Змея.
Ратибор не помнил, как добрался до ковра. Единственное, что как-то удержалось в его памяти — как, оказавшись уже на ковре, выплюнул несколько слов…
Илья Муромец сидел перед костром. Где-то на востоке совсем недавно отбушевала гроза, удивительно короткая: всего два раза ударил гром. Над головой богатыря светило солнце, а вот на душе его было далеко не ясно.
Когда Илья проснулся — с удивительно тяжелой головой, словно бы с похмелья — первое, что он увидел, был мертвый Подосён возле кострища. Рядом с телом валялся серебряный нож. Ни Ратибора, ни Драгомира нигде не было видно. Ковер-самолет тоже отсутствовал.
Богатырь, никогда особенно не доверявший подозрительному наемнику, сразу же составил для себя картину того, что произошло. Не иначе, как Драгомир был в сговоре с дивьими людьми, и теперь вознамерился вернуть похищенное.
Подумав немного, Муромец решил, что на самом деле могло бы быть и иначе. Дивьи люди сами пришли, забрали все, что им было нужно, Ратибора с Драгомиром, как самых виноватых, забрали с собой, а его, Илью Муромца, оставили, потому как его в плен брать — себе дороже. Но по-всякому выходило, что он остался один и неизвестно, как добираться теперь до Киева.
— Ну да ладно, — решил в конце концов Илья. — Язык до Киева всегда доведет!
Вот только с какими глазами явится он к князю? Как скажет ему, что потерял всех товарищей? Князь, конечно, поверит, на то у него чаша волшебная есть. И даже пенять, наверное, не будет. Да только от себя как убежишь? Проспал ведь, когда в двух шагах друзей убивали!
Оставалось только развести костерок заново и подумать хорошенько о своей дальнейшей судьбе. Этим-то Илья Муромец и занимался.
Внезапно на поляну, в двух шагах от костра, буквально упал ковер-самолет. На нем копошилось нечто, настолько обугленное и израненное, что Муромец с трудом признал в этом существе своего товарища Ратибора. Странно, что меч у него на поясе не был тронут пламенем, словно Леший нацепил его уже потом.
— Илья, — прохрипел этот полутруп, с трудом поднимая голову и глядя на богатыря чудом уцелевшими глазами, — Змей… мертв. И я… тоже, — голова Ратибора бессильно упала на ковер.
— А вот это ты зря, — решительно сказал Муромец. — Мы с тобой еще погуляем… — Собственно, эти слова были предназначены скорее для того, чтобы успокоить самого Илью — Ратибор вряд ли мог сейчас их слышать.
Но нужно было что-то делать. Такие ожоги обычно заканчиваются смертью. Илья, лечить от роду не умевший, помочь ничем не мог. А кто мог? Белоян, конечно! Княжеский волхв первым делом пришел богатырю в голову. Недолго думая, Илья бережно положил мертвого Подосёна на ковер (не годится тело товарища бросать зверям на съедение), уселся сам и коротко скомандовал:
— Земля, прощай! В Киев — в добрый путь, и побыстрее! С полевыми после разочтемся, — прибавил он вполголоса.
Ковер-самолет послушно взмыл в небо и помчался на запад.
Глава девятнадцатая
…Перед глазами плавали какие-то светлые полосы. Они мельтешили, мешая сосредоточиться и осознать свое положение. Сейчас Ратибор мог с уверенностью сказать о себе только одно — он где-то лежит, ему тепло и почти не больно. Но малейшее умственное усилие тут же заставляло полосы перед глазами кружиться в дикой пляске, сбивая с мысли. До Лешего нескоро дошло, что можно просто зажмуриться. Но и это далось с трудом, словно веки стали короче и не могли прикрыть глаз полностью.
Ратибор напрягся — и вспомнил. Он сражался со Змеем, убил его, но и сам при этом оказался сильно обожжен. Что было дальше — из памяти вылетело напрочь. Да и как может человек запомнить, что при нем случилось, если он без памяти валялся?
Подумав еще немного, новгородец решил попробовать пошевелить руками. Получилось. Заодно он обнаружил, что накрыт одеялом. К тому же каждое прикосновение к коже ощущалось невероятно отчетливо. Ратибор мог чувствовать почти каждую ниточку шерстяного одеяла.
Определившись таким образом, он попытался встать и осмотреться. Но вот как раз этого у него не вышло. Тело не желало слушаться.
— Очнулся наконец? — спросил знакомый голос откуда-то сбоку. — Давно пора, а то уж месяц, почитай, лежишь. Уже собирались тебя хоронить — мол, так и так не выживет — да я не дал. Как знал, что оклемаешься.
Голос явно принадлежал Волху Всеславьевичу. Ратибор окончательно запутался. Где же в таком случае находится он сам?
— В Киеве ты, — сказал голос. — У тебя этот вопрос на лбу написан. В Киеве отлеживаешься. И я тоже здесь. Как только Муромец тебя привез — Белоян сразу со мной связался. Тут я и приехал. С тех пор вместе тебя выхаживали.
Ратибор хотел что-то спросить, но и язык отказывался повиноваться ему. Из горла новгородца вырывались лишь какие-то неразборчивые восклицания. Наконец он снова открыл глаза. Полосы тут же начали кружиться и мелькать, но теперь Ратибор уже знал, что это такое. Это доски потолка, а он лежит в горнице на кровати. Просто сейчас Леший еще не совсем в сознании, а потому плохо видит.
Повернуть голову, чтобы посмотреть на учителя все-таки удалось. Волх Всеславьевич сидел рядом с кроватью на табурете. Вид у него был такой, словно знаменитый богатырь не спал по меньшей мере неделю. А может, и в самом деле не спал.
