Я вышла во двор, чтобы нарвать сирени. Остановившись на каменных ступенях, я обвела взглядом дальние поля и, как всегда, ощутила чувство свободы и радости, глядя на рощицы деревьев и каменные дома наших соседей, живших поодаль от нас, на зеленеющие поля. Сразу же за забором рос конский каштан, а под ним располагалась целая россыпь колокольчиков, высоких и очень синих; большая поляна небесно-голубых цветов, теснившихся среди валунов из песчаника. Ветер тут же стал играть подолом моего платья, на ветках каштана мягко шелестели листья.
– Захвати в школу кусок пирога и печений, – сказала мама.
Она постоянно балует меня, давая что-нибудь вкусненькое. Сейчас она смешивала в большой кастрюле распаренное пшено и вареную картошку, опустив голову и роняя слёзы в корм для кур.
– Да, такова жизнь, кто-то работает, а другие тратят, – бормотала она, идя по двору с кастрюлей. Самые храбрые куры взлетали до края кастрюли и пытались клевать корм. Под тяжестью ноши её правое плечо опустилось ниже левого. Тяжёлый труд пригнул её к земле; она изо всех сил пыталась поддерживать на плаву нашу ферму, а по вечерам делала абажуры и экраны для каминов, чтобы в доме было уютно.
Над моей головой пронеслась стая диких гусей; они, гогоча, летели над нашим домом, направляясь к рощице ильмов. Эти ильмы были излюбленным местом коров, собиравшихся здесь в летний зной, чтобы отдохнуть на холодке, но мухи доставали их и тут. В детстве я часто играла в этой рощице в «магазин», устроенный из картонных коробок, и продавала в нём осколки фарфоровых плошек. Порой ко мне заглядывала сюда и Бэйба, чтобы поделиться каким-нибудь секретом; а однажды здесь мы даже спустили трусики и щекотали друг друга. Это была наша самая страшная тайна. Иногда Бэйба грозилась выдать её, и мне приходилось задабривать её новой ленточкой для кос или шёлковым носовым платком.
– Не грусти, милая, – бросил мне Хикки, выходя из дому с четырьмя вёдрами молока для телят.
– О чём ты думаешь, Хикки, когда тебе думается?
– Думать – совершенно чепуховое занятие, – ответил он.
Привязанные у ворот телята уже заметили его и мычали, а когда он приблизился к ним, то каждый из них поспешил затолкать морду в ведро и начать пить. Белолобая тёлочка с громадными фиолетовыми глазами пила быстрее других и, покончив со своей порцией, попыталась дотянуться и до чужого ведра.
– Она объестся, – заметила я.
– Бедное создание, сколько ни корми, она всегда голодная.
– Я собираюсь стать монахиней, когда вырасту; вот о чём я думаю.
– А для меня ты и так монахиня. С парнями не водишься.
Мне стало немного не по себе, и я пошла к сиреневому кусту за домом. Цементная плита у основания дома позеленела и была скользкой. На неё иногда выливалась вода из переполнявшейся бочки для дождевой воды, а ещё она приходилась прямо под окном, из которого Хикки каждый вечер выплескивал содержимое своего горшка.
Стоило мне сделать несколько шагов по траве, как мои сандалии тут же промокли.
– Выбирай дорогу, – сказала мама, возвращаясь в дом с пустой кастрюлей в одной руке и несколькими яйцами в другой. Мама знает все ещё до того, как это сделано.
Сирень тоже была мокрой. Крупные капли росы, похожие на перезревшую смородину, сыпались в траву, когда я ломала ветви. Возвращаясь в дом, я несла ветки сирени, как охапку дров.
– Не заходи в дом, пути не будет, – бросила мне мама, и я остановилась на крыльце.
Она принесла старую газету и завернула в неё букет, чтобы моя одежда не намокла, Потом она вынесла мою куртку, перчатки и шляпку.
– Тепло, может, не стоит, – запротестовала я. Но она мягко настояла, снова напомнив мне, что у меня слабые лёгкие. Мне пришлось надеть куртку и шляпку и взять портфель, в котором, кроме книг, лежали кусок пирога и бутылка из-под лимонада, наполненная молоком.
Полная тревоги, я отправилась в школу. Я боялась встретить его по пути, боялась и того, что он может прийти домой и убить маму.
– Ты зайдёшь за мной? – спросила я.
– Да, милая, только накормлю Хикки обедом, приберусь и пойду по дороге тебе навстречу.
– Точно? – переспросила я.
У меня в глазах стояли слёзы. Я всегда боялась того, что моя мама умрет, когда я буду в школе.
– Не плачь, милая. А теперь иди. Съешь на завтрак пирог, а из школы я тебя встречу.
Она поправила шляпку у меня на голове и поцеловала меня три или четыре раза. Потом она стояла на плите и смотрела мне вслед. Она махала мне рукой. В своем коричневом платье она выглядела очень печально, особенно когда я отошла уже далеко и её фигурка трогательно уменьшилась. Она напомнила мне воробья, сидящего на снегу, маленького и нахохлившегося. Трудно было представить, что она в прекрасный солнечный день шла под венец в белом платье и кокетливой шляпке, а её глаза сияли от счастья, как теперь они были полны слёз.
Хикки гнал коров на дальнее пастбище, и я окликнула его. Он шёл передо мной, брюки на его ногах были заправлены в толстые шерстяные носки, картуз на голове надет задом наперёд, так что козырёк сидел на затылке. Походка его очень напоминала клоунскую. Я бы везде узнала его по походке.
– Что это за птица? – спросила я его.
На ветке конского каштана сидела птица и что-то напевала, в её голосе мне слышалось: «Послушай меня. Послушай меня».
– Чёрный дрозд, – ответил он.
– Вовсе нет. Я же вижу, что она коричневая.
