Конец жизни должен быть, как сама жизнь, — не веселым, не смеющимся, не ожесточенным, не смиренным. Нет, он должен быть исполнен той светлой радости древних греков, которая заключала в себе все — и ликование, и смирение, и конечное преодоление… Концентрированная радость…
Фриц взял кусочек желтого мела и написал на стене:
«Конец должен быть радостным».
— Дядя Фриц, оставь эти грустные мысли.
— Странной жизнью мы живем, Элизабет. Когда-то ты пришла сюда, чтобы получить у меня опору и поддержку. Теперь мы почти поменялись ролями. Ты повзрослела, Элизабет, и стала женщиной. Последние месяцы очень сильно продвинули твое созревание. Эрнсту будет трудно узнать тебя.
— Эрнст… — Элизабет умолкла, задумчиво глядя перед собой.
— Он давно не писал тебе?
— Не в том дело…
— Это кризис…
— Или конец…
— Это кризис, Элизабет.
— Да, дядя Фриц…
На лестнице послышались шаги. С головы до ног в снегу, в комнату ввалились смеющиеся Фрид и Паула. Паульхен притащила с улицы снежок, чтобы одарить им дядю Фрица, однако в последний момент, когда Фриц уже искал, где бы укрыться, передумала и опустила снежок за шиворот Фриду, и тот весь затрясся от холода и неожиданности.
Когда наконец все уселись за стол, Фрид поведал о своих взаимоотношениях с госпожой советницей. Ей взбрело в голову позировать для портрета в летнем платьице и с игривым выражением на лице, повернутом вполоборота.
— Вы только представьте себе, друзья, какая наглость! Она приходит каждый раз в сопровождении горничной, которая тащит целый чемодан. Советница — в шубе, с муфтой, при вуали — входит, словно Диана, Юнона или Паллада, шумя юбками, и вместе с горничной скрывается за ширмой, чтобы вскоре выпорхнуть из-за нее, изображая юную застенчиво-кокетливую милашку. Я уже заработал двести марок на карикатурах, рисуя эту расплывшуюся физиономию с неподражаемо игривой миной. Такой материал грешно упускать! Горничная — ее берут с собой для приличия, как собачку, — веселится от души. Но при всем при этом советница — добрая душа. Что есть, то есть.
Так получилось, что вечер закончился общим весельем и взрывами смеха.
Несмотря на белые хризантемы.
Госпожа Хайндорф пригласила Фрица на прогулку. День был солнечный и почти теплый. Но к вечеру ощутимо похолодало и начало подмерзать. Когда Фриц вернулся домой, его сильно знобило, он почувствовал, что заболел.
Ночью он весь вспотел и сильно кашлял, а на следующее утро поднялась температура. Женщину, пришедшую убирать комнаты, Фриц послал за доктором. Тот озабоченно покачал головой.
— У вас слабые легкие, господин Шрамм.
— У меня уже давно астма и эмфизема легких.
— Вы живете один?
— Да.
— Гм, надо бы пригласить сиделку для ухода.
— Разве мои дела так плохи?
— Нужно быть предусмотрительным. К вечеру я еще раз загляну к вам. Если состояние не изменится, придется позвать сиделку.
Фриц задремал.
Под вечер пришла Элизабет. Она встревожилась не на шутку.
— Что случилось, дядя Фриц?
Он рассказал о визите врача и его заключении.
Вскоре появился доктор. Он осмотрел Фрица и сказал:
— Я пришлю вам сиделку.
Фриц слабо улыбнулся и тут же опять заснул.
— Сиделка у него уже есть, — откликнулась из темноты Элизабет.
— Вы имеете в виду себя, барышня?
— Да. Я полгода добровольно помогала медсестрам в Мариинской больнице. Так что я остаюсь здесь.
Доктор быстро взглянул на нее.
— Хорошо. — Он объяснил ей, что надлежит делать.
— Что с ним, господин доктор?
— Воспаление легких и плеврит. Легкие у него слабые, очень слабые.
Ночью Фриц начал бредить:
— Так темно… Темно… Почему такая темь?.. Зажгите же свечи… Ведь глубокая ночь…
Потом вздохнул и опять забылся.
Элизабет неотлучно сидела у постели Фрица. Все ее душевные силы были сосредоточены на его выздоровлении. Осторожными движениями она меняла компрессы и подбрасывала дрова в огонь, прислушиваясь к дыханию Фрица, которое явно учащалось.
— Мне жарко, — стонал он, — положите мне на лоб немного льда… Твои ладони так прохладны, Лу…
Элизабет положила руку ему на лоб. Фриц совершенно отчетливо произнес «Благодарю тебя» и вновь впал в беспокойную дремоту, прерываемую неясным бормотаньем.
— Лу, ты здесь… Почему ты плачешь? Я так тосковал по тебе, так тосковал… Где твои голубые милые глазки… Ты — рыдающее счастье моих грустных дней… Родина… Родина…
Он откинулся на подушки. Элизабет осторожно поправила изголовье. Утро серым языком лизнуло оконные стекла. Жар у Фрица усилился. Элизабет известила Фрида и Паульхен и послала на почту отбить телеграмму Эрнсту.
Внезапно Фриц открыл глаза.
— Элизабет.
— Дядя Фриц.
— Что со мной?
— Ты немного приболел и теперь выздоравливаешь.
Он покачал головой. Потом прочитал афоризм на стене и кивнул.
— Какое сегодня число, Элизабет?
— Шестое марта.
— Знаешь, у кого сегодня день рождения? У нее!
— Тогда вечером мы все соберемся здесь, у тебя.
— Да! И Эрнст тоже!
— Я пошлю ему телеграмму.
— Да, пусть он приедет. Мне многое нужно сказать ему. А сейчас я устал. Часок посплю, а потом ты меня разбудишь, хорошо?
— Хорошо, дядя Фриц.
В полдень пришел доктор.
— Конец близок!
Элизабет ухватилась за столешницу, чтобы не упасть.
— Неужели никакой надежды?
— Никакой. Кроме надежды на чудо. Ближе к вечеру он, вероятно, еще раз проснется, — добавил врач, заметив, как помертвело лицо Элизабет.
В душе она все еще цеплялась за слово «чудо», когда пришли Фрид и Паульхен. Глаза у Паульхен были заплаканные.
— Он спит, — прошептала Элизабет. — Доктор считает, что ближе к вечеру он еще раз проснется.
