Рубикон (а может быть, и Стикс) перейден. То, чего я не понимал и не принимал, накрыло меня, как внезапный водяной вал, не давая дышать.
Небо за окном было черно, как уголь. «Как небеса ада, должно быть», – подумал я. Но почему ко мне плотно прижимаются теплая спина и два упругих «поплавка»? Почему я блаженствую в этом аду, если не брать в расчет изжогу от выпитого зелья? Или мой ад все же пока отсрочен?
Утром, голодные и хмурые, мы тащились в свой район, пересаживаясь с троллейбуса на троллейбус. Денег не осталось даже на метро. На вымокшей афише группы «Моральный кодекс» кто-то аккуратно вырезал заглавную «М». Кодекс сделался оральным...
Наши отношения стали другими, совсем другими. Незлой по природе, Генка становился все более язвительным, чего раньше в нем не замечалось. Вот, к примеру...
Мы спускаемся пешком с девятого этажа. На седьмом этаже у мусоропровода стоят несколько литровых бутылок из-под импортной водки – потому и притулились сиротки, что сдать их нельзя. Вдруг незлой мальчик, указывая на пустую посуду, заявляет:
– Вот твои стихи!
Я, как выражался один незабвенный литературный герой, «жестоко опешился», но промолчал.
На пятом этаже обнаруживается в подобной же точке большой полиэтиленовый пакет с объедками и очистками – видимо, не удалось его пропихнуть в жерло мусорной трубы. Гена снова говорит:
– И это твои стихи!
А я уже почти не удивляюсь.
Четвертый, третий и второй этажи миновали без приключений, хотя мальчик все время нервно озирался. Наконец, на первом этаже он радостно кинулся к раздавленной «беломорине»:
– А вот еще твои стихи!
Мы вышли из подъезда.
– Ты, Генка, как японская рыба фугу, – сказал я. – Мясо деликатесное, а потроха ядовитые.
– Сам ты рыба, – ответил он, и мы молча разошлись в разные стороны.
Справедливости ради надо заметить, что стихов моих он не читал – как, впрочем, и любых других.
Но и я не оставался в долгу. Вот он просит купить пива или сигарет (его корыстолюбие, а также и вороватость росли, как молодые побеги бамбука). Он прекрасно осведомлен, что хоть я и не замарал себя финансовым успехом, но некоторые суммы после сдачи квартиры отца жильцам имеются. А я в шутку отвечаю: «Только через постель». Но он-то знает, что в этой шутке доля правды стремится к ста процентам.
У нас появились свои приколы (педофилы, ушки на макушки!). Он прижимается ко мне ягодицами, я пропускаю напряженный член между его ног, и в итоге образуется мальчик-монстр с двумя пенисами. Они примерно одинаковой длины, но если верхний – тонкий, атласный и беленький, то нижний – пунцовый, в узлах вен и в несколько раз больше в обхвате. Мы смотрим на это «чудо» и хихикаем, как два идиота.
Иногда мне вспоминаются случаи с нимфоманкой и педиком. Да, милые, хоть и с задержкой, но я оправдал ваши предположения...
Он начал покуривать «травку», чем в наших окраинных палестинах никого не удивишь. Однажды на улице незадолго до нашей условной встречи я увидел Гену в компании двух парней лет семнадцати- восемнадцати. Я подошел к ним и впервые увидел неподдельное смятение в его взгляде.
– Что ты нас достаешь, мужик?! – услышал я угрожающее от одного из бритоголовиков.
– Пока не достаю, но могу! – ответил я и выяснил, что они попросту забрали у Генки деньги, а дать «травку» отказались.
Я зацепил вякавшего «наркодиллера» за ухо, и «травка» сразу появилась.
Запретить ему? Но как? Он всегда делал то, что хотел – молчаливо и упорно.
А между тем алкогольная доза, необходимая мне для примирения с окружающей действительностью, стала совсем зашкаливать. О снах я и не говорю. Постоянно донимала внезапно проваливающаяся под ногами почва на какой-то глухой лесной дороге. Элементарная задачка даже для начинающего психоаналитика. Хотя были сны и покруче.
9
Я поднимаюсь по ступенькам дощатого трапа и останавливаюсь на верхней площадке. Трап невысок – пять-шесть ступенек. С боков у него имеются перильца. Если бы они огораживали и площадку, сооружение вполне могло сойти за двух-трехместную трибунку, с которой можно поприветствовать демонстрацию карликообразных трудящихся или провести минимитинг.
Впрочем, откуда чему взяться в голимой степи с заходящим солнцем на горизонте? И все же степь не стопроцентно обнажена, а украшена железнодорожным полотном, рельсы которого отливают ярким багрянцем в закатном свете. Именно к ним вплотную приставлен мой трибунообразный настил.
Слева из-за линии горизонта на «железке» появляется точка. Рыло поезда все приближается, и вот уже вагоны пролетают мимо меня. За их окнами не видно ни одного лица. И тут я замечаю, что ход состава замедляется.
Наконец, передо мной останавливается последний вагон, который неожиданно оказывается теплушкой. Ее раздвижная дверь – прямо перед носом. Бесшумно она сама уходит в сторону. Пол вагона тютелька в тютельку совпадает по высоте с настилом.
Я вижу внутренности теплушки: в середине – пустое пространство, справа и слева – по три яруса нар, глубина которых тонет в вагонном сумраке.
(Мне даже удается вспомнить, откуда эта теплушка могла въехать в мой сон. Во время солдатчины в таком же мерзком ящике с нарами и без единого окошка я трое суток мучался на пути из Москвы на химполигон, расположенный в местности с мощным названием Фролищи. Просыпался среди ночи от духоты и тесноты, открывал глаза – и видел в двадцати сантиметрах перед собой неоструганные занозистые доски. И чудилось, что заживо погребен в наскоро сколоченном трехъярусном многоместном гробу).
А в своем сне я, не входя, приглядываюсь, кто же заполняет нары. И поначалу не верю глазам...
На всех шести полках справа и слева, словно белесые опарыши в ржавой консервной банке рыболова, копошатся обнаженные тела. Они причудливо сплетаются в клубки различных размеров и форм, и опять распадаются, чтобы снова и снова образовывать очередные конфигурации.
Я замечаю, что эти похотливцы обоих полов совсем юны – лет по тринадцать-четырнадцать. Они малорослы, худы, слаборазвиты физически, бледны и одинаковы, как шампиньоны, взращенные во мраке теплицы. Но оттого еще более гадостно сексуальны.
После того, как дверь отъехала, и в теплушку проник последний свет уходящего солнца, оргия начинает постепенно терять накал. Десятки пар дымящихся похотью глаз впиваются в меня.
«Опарыши» призывно улыбаются, подмигивают, кивают головенками, высовывают языки и вытворяют ими черт знает что. Движения их розоватых язычков заучены, стремительны и манящи. И я делаю шаг в теплушку...
В этот момент, в полном соответствии с законами жанра кошмаров, из щели между вагоном и моей площадкой снизу высовывается рука в черной кожаной перчатке и цепко хватает меня за щиколотку той ноги, которую я еще не успел перенести в вагон. Я пытаюсь вырваться, но не тут-то было. Рука неумолимо затягивает меня под состав.
Я слышу издевательское хихиканье обитателей нар. Вижу наглое ликование, написанное на их смазливых прыщавых рожицах. И все глубже ухожу в дыру.
Один из гаденышей с нижней полки, зажав в руке свои анемичные гениталии, машет мне ими – на прощание. Другое создание неопределенного пола, бритоголовое и лопоухое, жадно припадает к ним ртом, тем самым прерывая столь своеобразный прощальный привет. Это последнее, что я успеваю увидеть в теплушке.
Под вагоном яростно озираюсь, желая непременно ухватить сволочь, затянувшую меня сюда, и немедленно разорвать на куски. Но вокруг никого нет. А между тем поезд трогается, и чугунное колесо, как последний круг ада, медленно накатывает на меня...
Тут фрейдист найдет богатую пищу для размышлений. Взять хотя бы выражение «тютелька в тютельку», исторгнутое из моего подсознания. Ведь с его помощью можно прекрасно охарактеризовать половой акт не только лилипутов, но и пакостных малолетних развратников, приснившихся мне.
10
