— А зимой, Одри? Что вы делаете зимой, когда деревья голы и лес покрыт снегом, когда дичь уходит в норы и бродят стаи волков?
Бунтарь разразился смехом.
— Зимой, конечно, трудновато, — сказал он. — Мы же люди из плоти и крови. Но нам известны глубокие берлоги, где раньше жили медведи, и земля окутывает нас своим теплом. И мы только посмеиваемся, когда холод пробирает нас сквозь камзолы. Ведь мы сами, по своему желанию, избрали эту вольную жизнь. Бедные крепостные, которые скалывают лёд во рвах вокруг замков и вяжут хворост морозным утром, страдают куда больше нашего.
— Почему же они не примкнут к вам, Одри? Неужели им не хватает храбрости?
— То, что возможно для десятерых, невозможно для тысячи. Как ни обширны наши леса, они не могли бы приютить всех. А многие прикованы к своим хижинам из-за жён и детей, которые не вынесли бы голода и усталости.
— Я мог бы идти за тобой с утра до ночи, Одри, а ведь мне всего пятнадцать лет.
— Ты рослый и крепкий, Колен, но я уверен, что наши законы тебе не под силу.
— Разве они так суровы?
— Нарушение их ведёт к смерти или предательству. Вольные люди должны подчиняться вожакам, которых они сами себе избирают. Не остережётся один, а повесить могут всех. И в пути, и в часы отдыха мы всегда должны быть начеку.
— А крестьяне вам помогают? — спросил Колен.
— Почему бы им не помогать, ведь враги-то у нас общие. Наш пример их обнадёживает. Гнев тлеет в хижинах, как головни под пеплом. Настанет день, когда от головней загорятся ветки, огонь побежит с дерева на дерево, и запылает весь лес. Этот день уже недалёк. Ведь сумели жители Парижа прогнать дофина! Теперь ему пришлось с позором убраться в Компьен. Крестьяне Бовези, Мюльсьена и Амьена всё это взвесили и поняли, что в Париже творятся серьёзные дела. Разве торговцы и ремесленники не передали Этьену Марселю и Генеральным штатам[26] всю полноту королевской власти?
— На Гревской площади, — с важностью заметил Колен, — прево обратился ко всем, к торговцам и ремесленникам, а их там было видимо-невидимо, больше, чем сходится народу на огни в Иванову ночь[27]. И говорил он так просто, что все могли его понять.
— Что же он говорил? — жадно спросил Одри.
— Его громкий голос доносился даже до Малого моста, где показывают свои фокусы фигляры и дрессировщики обезьян. «Мы не хотим больше грабежей, которые учиняют король и его бесчестные советники, — говорил Марсель. — Дофин плавит монеты и пускает в обращение более лёгкие, а это вызывает рост цен на съестные припасы. Нам надоело терпеть!» Он говорил хорошо, долго и очень смело. Все кричали: «Да здравствует Марсель, да здравствует прево!» И я орал не хуже других, так понравилась мне его речь. После этого дофин Карл со своей свитой убрался в Компьен.
Одри рукой привлёк Колена к себе.
— Я ничего не скрою от тебя, Колен. Жители Бовези поручили мне встретиться с прево и поговорить с ним о важных делах. Но, видимо, кому-то я показался опасным, и обо мне сообщили оставшимся в Париже друзьям короля. Потому-то на меня и напали в харчевне. Эти люди не успокоятся, пока не насолят мне как следует. Не знаешь ли ты, Колен, верного человека, который отвёл бы меня к Этьену Марселю?
— Я поговорю об этом вечером с Ламбером, помощником моего отца. Он человек достойный и многое знает.
— А можно на него положиться?
— За него я ручаюсь головой. И я уверен, что он тебе поможет. А я клянусь помочь вам обоим. Но что же ты будешь есть, Одри?
— Всякий человек может поститься двое суток, Колен. Житель лесов вытерпит и вдвое дольше. Для большего спокойствия я переночую сегодня в башне. Мне приходилось ночевать и в менее удобных местах. А как отсюда выйдешь ты?
— В церковной ризнице есть дверь, которая не запирается. Выбраться этим путём мне совсем не страшно. Куда страшнее ступить на порог отцовского дома. Спокойной ночи, Одри, до завтра!
И Колен исчез в тени за колоннами.
Оставшись один, Одри просунул руку под камзол. Кинжал его противника порвал одежду и задел плечо. Рана начала его беспокоить.
Не спеша он снял верхнюю одежду, потом рубашку и промыл рану святой водой из чаши.
А Колен тем временем уже достиг дверей мастерской, где его с большим волнением поджидал отец.
— Добрый вечер, господа! — звонко воскликнул Колен, видя, что Ламбер ещё не ушёл, а сидел подле его отца и рисовал при свече.
Это шутливое приветствие умерило гнев отца и вызвало улыбку на губах Ламбера.
— Вот господин сейчас надаёт тебе оплеух, упрямцу и бродяге! И где тебя ноги носят весь божий день?
— Я был в башне Святого Северина и в Рибекурских лесах, отец.
Лантье с удивлением посмотрел на сына.
— Вот не знал, что эти леса находятся так близко! И у тебя ещё хватает дерзости потешаться над отцом?
— Никакой дерзости тут нет, отец, и, чтоб это доказать, я сейчас сбегаю к Катерине и узнаю, готова ли еда. Наверное, англичане на подступах к Парижу не были так голодны, как я.
— Первые весенние дни уже вскружили ему голову, — сказал Ламберу повеселевший Лантье.
— Это в нём молодые соки бродят, Лантье! Они обновляют и растения и людей.
— Пойдём заморим червячка, Ламбер! От всех нынешних страхов и забот я здорово проголодался. Но я ума не приложу, кто мог быть этот молодчик из Бовези, который так отдубасил людей прево.
Ламбер молча сложил свои краски и последовал за мастером.
Глава четвёртая
Над Парижем опускалась ночь…
Пьер Жиль, бакалейщик с улицы Малого моста, что подле тюрьмы Шатле, размотал накрученную на барабан цепь, протянул её поперёк улицы и соединил висячими замками концы с крюками, вделанными в стены домов. Спрятав ключи в карман блузы, он возвратился в свою лавку. По последнему указу, улицы на ночь положено было загораживать цепями. Пьер Жиль был спокойный, толковый и предприимчивый человек, верный соратник Этьена Марселя, разумный в совете и решительный в бою.
Три ночных сторожа зажгли три огня, горевшие в Париже всю ночь: на Нельской башне, у Пти-Шатле и на кладбище «Невинных младенцев».
В тот же час во дворце на правом берегу Сены двоюродный брат французского короля, Карл Наваррский, беседовал с Годфруа д’Аркуром, рыцарем, состоявшим на службе у короля английского.
Карл любовался своим кубком богемского хрусталя, сверкавшим при свете свечей. Его задумчивый взгляд на мгновение приковало янтарное вино, искрившееся в гранях кубка.
— В этом вине, мессир[28] Годфруа, я вижу образ страны, где созревали виноградные гроздья, — сказал он. — Оно как раз в меру: не слишком терпкое и не слишком сладкое — хмельное орлеанское вино с необозримых виноградников Франции. Ах, чего бы я только не дал, чтобы сесть на французский трон! Я не пожалел бы Испании, Англии и обеих Фландрий.
— Я согласен с вами, монсеньёр, французская нация подобна зрелому плоду, который осталось только сорвать.
— До меня дошло, мессир Годфруа, что вы сказали то же самое и английскому королю.
Годфруа д’Аркур пожал плечами.
— Вы принадлежите к королевскому роду, монсеньёр. Вы приходитесь внуком Людовику Десятому