Было что-то бесспорно бодрящее в этой красивой женщине лет тридцати пяти, которая, разведясь с мужем и работая, полностью отдавалась радости жизни, несмотря на неполноценного ребенка и нуждающуюся в поддержке старую мать (собственно, старая мать и делала эту жизнь возможной). «Веселая вдова» — невольно проскальзывало в уме. Стояла уже осень, время празднеств и связанных с ними забот, и жена, у которой все больше накапливалась усталость, с явным усилием отправилась в школу, где учился наш сын, чтобы принять участие в приготовлениях «Объединения матерей» к благотворительному базару. Провожая ее, я поймал себя на мысли: возможно ли не испытывать удовольствия, работая под началом у Мариэ? Но необычность взглядов Мариэ на жизнь и то, как она демонстрировала это, например при разговоре с молодыми учительницами в кафе, привели к бурным разногласиям между членами комитета.
Однажды, незадолго до дня проведения базара, когда моя жена должна была до вечера работать в школе, я пошел встретить Хикари и, столкнувшись в воротах, обменялся несколькими словами с матерью Мариэ, пришедшей за Мусаном. Ничего неприятно старческого в ней не было, напротив, я увидел в ней и ум, и склонность к размышлениям, но лицо покрывала бледность, и я подумал, не страдает ли она какой-нибудь болезнью.
Жена вернулась поздно, подавленная и совсем без сил. Смогла дойти до ванной и снять макияж, лишь когда выплеснула свое огорчение из-за того, что случилось в школе. Я принес и поставил на кухонный стол чашку чаю, а она рассказала, что весь сыр-бор разгорелся из-за слов Мариэ, и, ощущая полную правоту ее оппонентов, она все-таки не могла выступить против оказавшейся вдруг в одиночестве подруги и хранила молчание (что давалось с огромным трудом), в то время как Мариэ с лучезарной улыбкой на щедро покрытом косметикой лице не отступала от своего ни на йоту.
Некоторое время назад внезапно умерла девочка по имени Санаэ, учившаяся в младшей группе старшего отделения. Имея синдром Дауна и в придачу еще порок сердца, Санаэ все равно была на редкость милой, в школьных спектаклях ее всегда выбирали на роль королевы или принцессы, и она восхищала и педагогов, ставивших пьесу, и родителей, смотревших на нее из зрительного зала. Я никогда с ней не разговаривал, но ее нежная душа проявляла себя так внятно, что это было видно даже тем из нас, кто просто наблюдал за ней со стороны. Ее смерть от сердечного приступа глубоко опечалила всех, и какое-то время спустя классная воспитательница предложила создать в память о ней книгу-альбом, куда войдут фотографии, сделанные во время спектаклей и экскурсий, и коротенькие воспоминания одноклассников, учителей и родителей, знавших девочку. Были еще простодушные сочинения, написанные Санаэ, был дневник, который она вела, так что газетный репортер, помогавший найти издателя, а до этого написавший статью о смерти Санаэ, уверял всех, что книга вызовет интерес у самой широкой публики.
Все с радостью поддерживали задуманное, но Мариэ так резко выступила против, что воспитательницы, уже работавшие над проектом, пришли в отчаяние и в конце концов даже расплакались. Честно стараясь подавить обуревавшее ее неодобрение и сохранять возможно более нейтральный тон, жена выдала мне отчет о ходе диспута.
Мне тоже очень нравилась Санаэ, сказала Мариэ, она была приятной доброй девочкой. Была очень привязана ко мне, как и ко всем остальным. Во время ее похорон одна из учительниц, сестра милосердия Т., вслух задала вопрос, почему эта милая девочка, постоянное утешение и поддержка не только родных и друзей, но и всех воспитательниц, должна была уйти так рано. Нам всем нужно понять, почему Бог дозволил это, сказала она, и все остальные сочувственно закивали.
Но если на то была воля Божья, значит, эта же воля приговорила милую и приветливую Санаэ к болезни Дауна. Разве не надо задуматься, почему Бог допустил это? Допустил с самого начала? У нас у всех дети с умственными отклонениями. И все мы черпаем силы, обращая внимание на присущую нашим детям своеобразную красоту, или общительность, или добросердечие. Но на каждом из них лежит и печать уродства, вызванного болезнью. И разве нам не приходится время от времени отмечать вывихнутость и изломанность души, словно сопровождающую деформацию тела? Внешняя неприглядность очевидна; реакция людей, мимо которых идут наши дети, спускаясь с холма к автобусной остановке, служит тем зеркалом, в котором отражается их облик, и каждый раз заново бередит наши раны. В уродствах другого рода необходимо сознаться самостоятельно. Если нам хочется, объединив усилия, выпустить книгу, правдиво рассказывающую о детях с отклонениями и умственными дефектами, пусть она говорит и об этих свойственных им изъянах и деформациях. А если мы не способны донести правду во всей ее полноте, эта единственная в своем роде книга не стоит затрачиваемых на нее трудов…
Прямота, которая свойственна Мариэ, обычно так убедительна, продолжала жена, но сегодня ее воздействие было обратным. Приведя нас в растерянное молчание, она заговорила еще резче и словно бросала нам вызов. А в заключение сказала: «Санаэ была чудесная, добрая, даже умела шутить, и мы скорбим о ней и хотим почтить ее память. Но ваша идея наводит меня на мысль об абсолютной правоте слов одной американской писательницы, чьи книги я читаю еще со студенческих лет. Смотреть на умственно неполноценных детей сквозь пелену сентиментальных слез, вместо того чтобы взглянуть в лицо реальности как она есть, означает видеть в них жалких, славных, неполноценных крошек и в конечном итоге ведет прямиком к концентрационному лагерю и печам крематория…»
— После этих слов Мариэ все задохнулись от возмущения. Казалось, ее сейчас просто вышвырнут…
— Думаю, я знаю, о какой американской писательнице она говорила. Та заболела — неизлечимо — в юные годы, но это ее не остановило, и она продолжала писать. Убежденная католичка, она к тому же была удивительно сильной духом. Не думаю, что ее образ мыслей встретит сочувствие здесь, в Японии, и если Мариэ начнет так рьяно его проповедовать, то натолкнется на сопротивление повсюду, а не только в «Объединении матерей» школы для детей-олигофренов. Как бы то ни было, эта писательница утверждала, что доброта, — она употребляла слово «tenderness», что значит еще и нежность, мягкость, — понимаемая абстрактно, способна принести много зла. Слыша, как люди разглагольствуют о «бедных детях с ограниченными возможностями», мы принимаем на веру их доброту, и все же среди этих добряков находятся те, кто делает еще один шаг и предлагает отделить таких детей от общества ради защиты от глаз любопытствующей толпы. А дальше логично идет заключение их в «специальные учреждения».
Скоро возникнет и еще одна проблема: принуждение к прерыванию беременности при выявлении аномалий. Добряки будут активно призывать к этому. Думаю, именно это имела в виду писательница, говоря об абстрактной доброте. А у истоков того, что она называет подлинной «tenderness», стоит Бог. Есть Бог, Христос, принявший человеческий облик и как «личность» взявший на себя грехи человеческие. Сам я не верующий и недостаточно глубоко понимаю это, но что-то во всем этом есть, ведь засело в сознании крепко…
— Если бы Мариэ объяснила все так подробно, ей, возможно, и удалось бы убедить нас. Мы были оскорблены, нам было не понятно, почему это жалость приводит к газовым камерам, но сейчас я как будто чувствую логику…
Прокручивая в голове все сказанное, моя жена избавилась от следов враждебности, которую, вероятно, все еще сохраняла. После короткой паузы она произнесла:
— Я вспомнила, как Мариэ сказала, что не верит в христианство или какое-либо иное учение, но всегда много размышляла о вере…
Следующая беда, которая постигла Мариэ, была совсем иного рода, чем конфликт с «Объединением матерей». Пущенная на самотек, эта история вполне могла бы разрастись в скандал и попасть на страницы желтых изданий. Тогда еще не издавали журнал «Фокус», иначе Мариэ с ее броской наружностью, элегантной одеждой и непреклонной решимостью жить, как считает нужным, была бы для них желанной мишенью. Преподавала она в женском колледже и, став игрушкой досужих журналистов, почти наверняка была бы уволена. Так что я приложил все усилия, чтобы не допустить развития подобных событий и отплатить ей тем самым за поддержку, которую она оказывала мне во время участия в голодовке.
Ввели меня в курс дела трое юношей, помогавшие нам тогда в парке Сукиябаси. Когда один из них позвонил мне и попросил о встрече, я предложил им зайти ко мне во второй половине дня, но звонивший ответил, что тема нашего разговора делает нежелательной беседу у меня в кабинете, а в гостиной нас может услышать кто-то из членов моей семьи, и, они опасаются, это смутит меня еще больше. Юноша, с которым я говорил по телефону, явно берег мои чувства. В результате остановились на том, что они заедут
