пришли на вокзал прямо от новогоднего стола – с бутылкой 'Грузинского шампанского' в руках – и шумно обменивались новогодними пожеланиями. Мы с Герцелем с трудом вырвали отца из объятий знакомых и усадили в купе международного вагона.
Прощаясь, Герцель снова стал умолять отца быть осторожным в дороге, а в Москве воздержаться от встречи 'кое с кем'. Отец улыбнулся в усы своей неповторимо мягкой, чуть лукавой и многозначительной улыбкой и еще раз крепко обнял нас.
Легко сказать – будь осторожен! Это было равносильно тому, чтобы сказать отцу – 'не дыши!' Мы великолепно знали, что он, бывая в разных городах России, а в особенности в Москве, продолжал поддерживать контакты и встречался с уцелевшими после разгрома Московского 'центра' и арестов Кугелем, Каминским и другими сионистами.
И хотя уже был получен сигнал из Москвы о провокаторской роли Саши Гордона, отец по-прежнему бывал в домах, где тот появлялся. Встречаться с товарищами и получать литературу 'оттуда', следить и знать, что происходит 'там', – было сейчас его 'дыханием', никто и ничто на свете не могло его заставить не делать того, что еще возможно было делать.
Когда поезд отошел и последний вагон скрылся из виду, Герцель вздохнул с облегчением и, повернувшись ко мне, сказал:
– Ты представить себе не можешь, как я рад, когда папа уезжает из города. Вот и сейчас… Эти две недели я могу спать и работать спокойно. Я часто думаю – если бы можно было упрятать его подальше от Грузии…
– Но куда и на сколько времени? И кто может знать, сколько 'это' продлится и где безопаснее? – спросила я.
– Да, понимаю, что это невозможно. Но когда он в городе и ходит по тбилисским улицам – у меня неспокойно на душе, и я очень боюсь за него. Будем надеяться, что новый год рассеет все наши тревоги…
Тревога… Тревога… Глядя на этих веселых, шумных людей на перроне, трудно было поверить, что почти каждый из них испытывал ее, несмотря на внешнюю беззаботность и веселое настроение.
Тревожился и Герцель. Но беспокойство его касалось исключительно отца. О себе он совершенно не волновался.
Ему недавно исполнилось 33 года. А звезда его горела уже ярко. Он начал печататься рано. Еще в 20-х годах в грузинских литературных журналах и газетах и отдельными изданиями выходили его произведения. Ему принадлежали повести, романы, пьесы, критико-публицистические статьи по вопросам литературы и искусства. Среди них большой известностью пользовались роман 'Петхайн', переведенный в 1936 году на русский язык и изданный в Москве под редакцией Виктора Гольцева, а также повести 'Конец Гелатской улицы', 'Последнее слово Шемария', пьесы 'Хагаи', 'Феликс Рихтер', 'На развалинах Ахасаули', 'У Черного моря' и многие другие.
Особенную популярность среди грузинских зрителей создали ему пьесы 'Немые заговорили' и 'Ицка Рижинашвили', в постановке театров имени Марджанишвили и кутаисского имени Ладо Месхишвили. Режиссер Додо Антадзе теперь ставил их в Армянской ССР. В Театре юного зрителя шла его пьеса 'Крапива', а в театре имени Марджанишвили полным ходом готовилась постановка спектакля 'У Черного моря'.
Во всех ведущих газетах и журналах публиковались хвалебные рецензии на его произведения.
Часто на проспекте Руставели можно было слышать, как молодые грузины распевают куплеты из сцены 'слихот' в спектакле 'Ицка'.
Он был любим одновременно и еврейской, и грузинской общественностью.
Он был одним из основателей и первым председателем драмсекции Союза писателей Грузии.
Он часто возглавлял делегации писателей в Москву, в Союз писателей СССР.
Еврейские театры Москвы и Витебска готовились к постановкам его пьес.
В глазах грузин, он обладал совершеннейшим иммунитетом против свирепствующей 'чумы', все больше поражающей и сердце и мозг грузинского народа. Он не был ни меньшевиком, ни троцкистом, ни потомственным князем, ни ответственным работником, никогда не бывал за границей и не мог быть 'завербован там'.
Первый и единственный писатель из среды грузинских евреев, пришедший в большую грузинскую литературу со своей еврейской темой, болеющий душой за культурное возрождение отсталого грузинского еврейства, – Герцель вызывал восхищение, любовь и уважение.
Уверенность в неуязвимости Герцеля еще больше окрепла после событий, происшедших с группой грузинских писателей после того, как Грузию посетил Андре Жид. Это было осенью 1936 года, когда французский писатель гостил в Советском Союзе.
После блестящего приема в Тбилиси руководители республики пригласили его на один из красивейших курортов Грузии – Кобулети, где была устроена встреча с отдыхающими там известными грузинскими писателями и поэтами. В это время в Кобулети жил и Герцель. Он работал над своей последней пьесой 'У Черного моря', и на банкете, устроенном в честь французского писателя, в числе других писателей находился и он. На этой встрече были такие известные и прославленные мастера слова, как Михаил Джавахишвили, поэт Тициан Табидзе – ближайший друг Бориса Пастернака, любимец подлинных ценителей поэзии не только в Грузии, но и в России, Паоло Яшвили – один из талантливейших поэтов Грузии двадцатого столетия, веселый и жизнерадостный, великолепный охотник, остроумный и искусный тамада.
Вскоре после отъезда Андрэ Жида начали 'брать' одного за другим писателей – участников встречи. После ареста Михаила Джавахашвили и Тициана Табидзе, не дожидаясь своей очереди, покончил с собой Паоло Яшвили. Он застрелился из охотничьего ружья в холле дворца Союза писателей в Тбилиси в тот момент, когда в зале 'прорабатывали' уже арестованных писателей. У изголовья спящей маленькой дочери он оставил записку: 'Если я не сделаю этого сегодня, завтра ты будешь еще несчастнее'.
Из числа участников этой трагической встречи уцелел только один Герцель. Друзья, поздравляя его, утверждали, что он в рубашке родился.
Они не знали, что этому счастливцу тревога за отца не давала спать по ночам.
В эти дни в доме у нас царила суета. Я собиралась выйти замуж за ленинградца А. С. Эпельбаума, и вся семья была охвачена волнением и хлопотами. Все были счастливы и рады этому событию, но моим близким трудно было примириться с мыслью, что я уеду так далеко. Особенно тяжело переживал это отец, который не мог представить себе, что его Фани уйдет из дома. И хотя мы планировали прожить в Ленинграде всего год-два, после чего собирались переехать в Тбилиси, горечь предстоящей разлуки, даже временной, делала свадебные приготовления не особенно веселыми. Да и письма из Ленинграда были полны тревог и беспокойства. Мой жених умолял меня закончить поскорее все дела и выехать. Обычно рассудительный, веселый и жизнерадостный, каким я его знала в течение вот уже полутора лет, сейчас он с каким-то суеверным страхом утверждал: 'Мне кажется, что скоро что-то стрясется, и я потеряю тебя'. Быть может, в другое время и в других условиях подобное пророчество вызвало бы у меня только улыбку. Но сейчас, в условиях тбилисской действительности и в связи с охватившей нас тревогой за отца, подобные письма настраивали на невеселые раздумья.
Между тем до отъезда в Ленинград мне еще предстояло закончить ряд находящихся в моем производстве уголовных дел, которые после окончания стажировки и после ареста моего патрона – Михаила Гвамичавы – я вела уже самостоятельно.
В то же время я должна была закончить сбор материалов для нашего 'Историко-этнографического музея', где я и наш старший товарищ Давид Шаптошвили готовили экспозицию на тему: 'культурно-правовое положение евреев Грузии в царское время'. Мне приходилось ездить по разным городам Грузии, где в архивах и частных домах можно было найти большой и интересный материал.
В это время в Ленинградском государственном этнографическом музее заведующий еврейским отделом Пульнер готовил к лету 1938 года большую выставку – 'Кавказские евреи', и наш музей поручил мне помочь ему в организации экспозиции – 'Грузинские евреи'. Необходимо было подготовить литературный материал и отобрать экспонаты, чтобы взять их с собой в Лениград. Все это требовало времени.
В Москве Соломон Михайлович Михоэлс готовился ставить пьесу Герцеля 'Ицка Рйжинашвили'. Герцель, по приезде отца, намеревался поехать в Москву, где вместе с Михоэлсом и Самуилом Галкиным должен был написать специальный вариант для еврейского театра.
