кроме птичек, из-за которых я каждый день был обречен на ранние подъемы.
У самого берега на веточке ивы сидел, втянув голову в плечи, задумчивый зимородок. Иногда он что- то вспоминал (я думаю — что-нибудь из гастрономической сферы), приподнимал голову, как бы икая и сглатывая слюну, дергал крошечным хвостиком и снова впадал в созерцание реки. В тумане, рядом с плавающим солнцем, пролетели три белолобых гуся, явно не гнездящихся и потому вполне съедобных. Но ружье было в контейнере, и гуси благополучно скрылись.
На самом берегу, рядом с Колиной палаткой, истошно вопили, деля стратегически важный мысок, два кулика-перевозчика.
Соседняя вырубка была словно перевита толстой медной проволокой — длинными изогнутыми стеблями свидины — кустарника, которым в Москве украшают парки. Из самой чащи этого проволочного заграждения пела птица. Голос у нее был такой четкий и ясный, что ему мог позавидовать любой диктор. Сибирский сверчок уже, наверное, в тысячный раз за сегодняшнее утро произносил неизменную фразу, в которой всем местным охотникам, рыбакам и прочим озабоченным любителям природы почему-то слышалось одно и то же: «Пропить, переспать!» Я послушал этого неугомонного пернатого жизнелюба, взял ружье и пошел на маршрут, продираясь сквозь свидину. Милое растение, используемое в Центральной России в качестве прихотливого декоративного кустарника, здесь, на родной почве, настолько обнаглело и переплелось, что его заросли по своей непроходимости могли быть сравнимы лишь с кедровым стлаником.
Сибирский сверчок, ежесекундно напоминая мне жизнерадостной, четкой песней о своих алкогольных и сексуальных пристрастиях, ровно выдерживал расстояние между нами в десять метров, всегда оставаясь невидимым. Где-то здесь, в ужасных медно-красных дебрях свидины, находилось гнездо.
Мошки, которых этим летом было в избытке, не поспевали за мной и плелись в арьергарде, с трудом протискиваясь сквозь кустарник. Лишь когда я останавливался, усталые насекомые догоняли меня и сыпались на капюшон штормовки мелким дождем. На полянах к ним присоединялись комары. Но через несколько секунд кровососущие твари оттеснялись мелкими лесными мухами, которые вились вокруг меня в токовом полете, спариваясь друг с другом, а заодно пытаясь копулировать с попадающими под горячую руку мошками и комарами. Те не были приверженцами межвидовых половых извращений, и я под защитой очень сексуальных насекомых, отчаявшись найти такого же сибирского сверчка, продолжал брести сквозь заросли свидины.
На одинокой высокой лиственнице, стоящей на поляне, мелькнула какая-то довольно крупная неяркая птица. Я поднял бинокль. Странно, но я никак не мог даже при помощи оптического прибора определить ее вид. Птица плотно прижималась к ветвям и, прячась за стволом, почти незаметно короткими рывками, как гигантская вертишейка, передвигалась в кроне.
Я вспомнил, что на Дальнем Востоке орнитологи изредка встречали тропических пернатых, залетающих с юга. Поэтому я снял с плеча ружье и стал красться к лиственнице. До дерева оставалось метров шестьдесят, а у меня от предвкушения будущего уникального экспоната коллекции зоомузея случился азартный озноб, знакомый охотникам: задрожали руки, заколотилось сердце и перехватило дыхание. Птица тоже не выдержала и слетела с дерева. Я вскинул ружье. Хотя мушка плясала так, словно стрелок старался сразу поразить полнеба, я нажал на курок. В момент выстрела (конечно, неудачного) я увидел, что это была обыкновенная кукушка. Она, притаившись в лиственнице, высматривала птичье гнездо, может быть, даже моего знакомого сверчка, чтобы подложить туда свое яйцо.
Я присел на кочку, унял дрожь в членах, вынул из ствола стреляную гильзу, заложил новый патрон и побрел дальше.
Через два часа, преодолев всего около полутора километров кустарниковых заграждений, я вышел к пересохшей протоке и по этой широкой каменистой дороге в лесу с омутками, в которых клубились головастики, добрался до нашего лагеря.
Коля уже встал и готовил завтрак. Перевозчики были безжалостно изгнаны им с мыска и верещали где-то в стороне. В затончике плавала буханка хлеба, выброшенная моим товарищем по причине буйной поросли пенициллина. Она двигалась по непредсказуемой траектории броуновского движения: рыбы, окружившие хлеб плотным кольцом, толкали его со всех сторон. Иногда коврига проплывала в одну сторону на целый метр: это какой-нибудь огромный чебак, забравшись в уже проеденную хлебную пещерку, отрывал куски и толкал буханку вперед.
Мы прожили на пожарище несколько дней. Я все-таки застрелил сверчка, а Коля отрегулировал мотор и опробовал сетку охотинспектора. После этого мы покинули стоянку. Лодка отошла от берега, и назойливые, почти не кусающие, но неприятно щупающие тебя какими-то двусмысленными прикосновениями мошки были сметены набежавшим ветром.
И снова оранжевый «Мистраль», подхваченный течением и подгоняемый жадным до бензина мотором, летит вниз, к устью, туда, где прозрачные струи реки впадают в мутные воды Амура. Текучая вода повела нас по слаломной трассе петляющей реки, на скорости показывая достопримечательности, как бы торопливо листая глянцевые страницы какого-то фантастического номера «Нью-Джиогрэфик». Беззвучно (из-за грохота мотора) падал на крутом склоне сопки ствол подгнившей лиственницы, на скалах трепетали белые флажки горных маков, светились изящные ярко-лимонные красодневы, пестрели пошлые из-за своего цвета и многочисленности саранки.
Река справа и слева принимала притоки. Стекающие с сопок, они наполняли ее чистейшими струями, а сочащиеся из болот окрашивали воду раствором крепкого чая. И сносимые течением клубы коричневого цвета с прозрачными прожилками, словно огромные жидкие сердолики, долго не растворялись в общем речном потоке.
В омутках от лодок уходили в сторону овальные, широкоспинные, как пираньи, сиги, на перекатах вверх по течению шли косячками горбуши, приподнимая телами прозрачное покрывало воды и изредка распарывая его хвостами на белые лоскуты.
Навстречу нам шла не только рыба, но и разнообразные суда, которые нас очень нервировали. «Мистраль» на реке казался необычным судном, и все старались поближе его рассмотреть, совершенно не задумываясь о последствиях.
Вот из-за очередного поворота выползла небольшая баржа. В силу своей уникальной гидродинамики она тащила за кормой девятый вал. Я струхнул: эта уж точно нас утопит. К тому же капитан настолько заинтересовался нашим суденышком, что явно намеревался пройти впритык с «Мистралем», чтобы получше рассмотреть надувное чудо.
— Утонем! — крикнул я Коле, наблюдая, как неумолимо надвигается баржа, окрыленная страшными волнами. Коля сбросил обороты, прижал лодку к берегу, а я замахал руками. Странно, но капитан вошел в наше положение и отреагировал адекватно. Он тоже сбавил ход, как Нептун укротив подвластные ему волны, и баржа на малых оборотах стала подкрадываться к нам, чтобы толпившийся на носу экипаж мог полнее насладиться зрелищем резинового изделия, которое яркой игрушкой плясало на воде. Удовлетворившись созерцанием нашей необыкновенной посудины, капитан дал прощальный гудок, и мы разошлись.
Через два часа после этого случая «Мистраль» ткнулся своей мягкой лаптеобразной мордой в песок рядом с двумя обшарпанными «Казанками» и длинным, долбленным из громадного тополевого ствола батом. На корме бата сидел тунгус. Он курил дешевую сигарету и со свойственной только азиатам и буддистам отрешенностью смотрел на реку. Европеоидные же мужики стояли у «Казанок» и о чем-то спорили. Когда мы вылезли из «Мистраля», дискуссия прервалась, и они подошли к нашей лодке.
Возникла стихийная пресс-конференция о нашей лодке. Сначала шел стандартный для всякого речника набор вопросов: скорость, грузоподъемность, как проходит мели, не боится ли волны и ветра. В конце следовало привычное для нас заключение, что «Мистраль» конечно же не дойдет до устья, а пропорет свои баллоны камнем на перекате или о корягу. А если мы все-таки доберемся до низовий реки, то уж там наше судно перевернет хорошей волной, а мы, естественно, утонем.
