стерлингов оказались тщательно разложенными под ковром в моей комнате в здании английского посольства в Анкаре. Каждый раз, ступая на них, я злорадствовал и продолжал играть роль верного слуги английского посла сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена.
Мне пришлось пройти долгий путь, прежде чем эти деньги оказались у меня в руках. Отец мой, Гафиз Язар, преподаватель ислама и хозяин двух клочков земли, был благочестивый, богобоязненный человек. «Ты слишком рассчитываешь на свое счастье», — всегда говорил он, беспокоясь за мою судьбу.
Фамильная гордость значила для нас очень много, и мы жили в отраженном свете славы моего деда, о котором любил рассказывать мой отец. Во времена Оттоманской империи дед был пашой и известен как Тахир-паша Храбрый. Сейчас это звучит смешно, но в те времена это имя произносилось с почтением и даже благоговением.
Из Пристины (там я родился), находящейся в двухстах двадцати пяти километрах от Белграда, на теперешней автомагистрали, ведущей в Скопле, мы переехали в Салоники, где жили неподалеку от места рождения Кемаля Ататюрка. Мой дядя, генерал-майор Кемаль, воевал вместе с Ататюрком.
Позднее мы переехали в Стамбул. Оттоманская империя сокращалась, и поэтому периодически нам приходилось менять свое местожительство.
Пристина отошла к Югославии, а Салоники — к Греции. С каждым переездом отец терял и деньги и имущество. Он мог управлять хозяйством, но не умел делать деньги. Он был преподавателем ислама, но не бизнесменом.
— Почему наша жизнь не становится лучше? — время от времени спрашивал я его.
— Внешнее благополучие — не самое главное в жизни, — обычно отвечал он мне.
Я принимал это как мнение старого человека с отжившими взглядами.
Меня послали в военную школу в Фатихе, где я оказался среди юношей знатных фамилий. Конечно, я был белой вороной, и через некоторое время отцу предложили взять меня обратно.
Многие из моих бывших школьных товарищей занимают сейчас в Турции руководящие посты. Брат мой учился в Германии, три моих кузена достигли высокого положения в финансовом мире, а теперешний мэр Анкары — мой родственник.
Ни обстановка того времени, ни моя семья не виноваты в том, что я пошел по такому пути. Это я сам свернул от предначертанного мне судьбой.
После первой мировой войны Турцию оккупировали войска итальянской, французской и английской армий. Я поступил на работу во французскую транспортную часть, научился водить машину, и скоро езда на машине стала моей страстью.
Как-то на своем грузовике я свалился в канаву и разбил его. Это лишило меня работы у французов. Тогда я нанялся на работу к англичанам и стал возить английского капитана. За рулем я чувствовал себя выше моих сверстников, которые были студентами или учились какому-то ремеслу.
Однажды французский офицер оставил свои мотоцикл у нашего дома. Разве французы и англичане не были врагами Турции? Разве свести с ними счеты не было похвально? Я вскочил на мотоцикл и понесся на нем, как сумасшедший, в город. Вдруг я оказался на улице, которая круто спускалась вниз и, как и многие улицы Стамбула, неожиданно заканчивалась ступеньками и тупиком. Перевернувшись несколько раз, я вдребезги разбил мотоцикл и только чудом уцелел сам, хотя был весь изранен и окровавлен. В таком виде меня подобрал турецкий полицейский, который передал меня французам, а те в свою очередь — англичанам, у которых я тогда работал. Меня сильно избили, а затем посадили в военную тюрьму.
За мою непокорность в тюрьме меня снова били. Но действительно ли я так сильно ненавидел англичан и французов? На самом деле мне это только казалось, и ненавидел я не их, а порядок и дисциплину. Однажды сержант повел меня из подвала наверх и велел вымыть пол. Я выхватил у него пистолет, заставил открыть дверь и убежал.
Менее чем через час меня снова схватили, на этот раз французы, которые отвели меня в жандармский участок в районе Бабнали. Ночью я попросил отвести меня в туалет. Оттуда через окно я выскочил на улицу и убежал. Днем бродил по окрестностям Стамбула, считая себя мятежником, хотя в действительности был не более чем девятнадцатилетним хвастуном и правонарушителем.
Увидев на платформе железнодорожной станции Еникапи французского солдата, спавшего на лавке, я вытащил у него из кобуры револьвер, и на следующий день меня снова арестовали.
Список моих преступлений рос: воровство, поломка военного имущества, вооруженный побег из тюрьмы, незаконное хранение оружия… В моем деле уже тогда указывалось, что я являюсь опасным и неисправимым преступником.
Меня посадили в одиночную камеру и заковали в кандалы. И я даже гордился этим.
Французский военно-полевой суд приговорил меня к трем годам тюремного заключения. Меня перевезли в Марсель и направили в лагерь, где работали каторжники. Там мне удалось овладеть французским языком, за что впоследствии я получил похвалу от английского посла.
Англия и Франция заключили договор с новым турецким правительством, в котором, наряду с другими статьями, имелся пункт, касающийся осужденных ими турецких граждан. Благодаря этому вскоре меня досрочно выпустили на свободу.
В Марселе я устроился на работу в мастерских торгово-транспортной фирмы. Там впервые в своей жизни научился чему-то полезному — слесарному делу.
В то время в Турции был большой спрос на квалифицированных рабочих, и мне посчастливилось получить работу в транспортном отделе Стамбульского муниципалитета. Затем я стал начальником пожарной команды и (глупец!) даже гордился этим. Вскоре меня призвали на военную службу, и я стал шофером у Али Сайт Паши, инспектора первой турецкой группы армий.
Затем я решил стать независимым. Одна или две успешные сделки — и взятые в долг у отца деньги позволили мне купить старый «студебеккер» и стать водителем собственного такси. Но из этого предприятия у меня ничего не вышло, и я был рад, когда югославский посол Янкович взял меня на работу в качестве личного шофера.
Так я стал тем, кем становится каждый, кто ничему не научился и не имеет ничего, кроме головы, — кавасом.
Итак, кавас Эльяс Базна. В Турции каждый, кто служит у иностранца, называется кавасом. Личный кавас посла — его камердинер. Есть также кавасы, убирающие помещения, кавасы-портье, кавасы-шоферы и кавасы-курьеры. Кавас — никто и ничто, и это всегда вызывало во мне чувство негодования.
Я был кавасом у Янковича, у полковника Класса из американского посольства, у советника немецкого посольства господина Енке, у первого секретаря английского посольства мистера Баска и, наконец, у сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена.
Разве они были не правы, считая меня незначительным человеком неопределенного происхождения?
Помню, я задавал себе этот вопрос в апреле 1943 года, когда сидел в вестибюле гостиницы «Анкара Палас». Он был обставлен старомодными столиками и неудобными креслами. Пол под ногами страшно скрипел. И все же эта гостиница была лучшей в городе. Я находил ее самым приятным местом для отдыха. В свободные часы я заказывал там черный кофе и ликер, читал иностранные газеты. Официанты обращались со мной, как с джентльменом.
То что можно назвать переломным моментом в моей жизни, произошло в этом самом вестибюле. В этот день я проанализировал всю свою жизнь, и от этих размышлений у меня остался довольно неприятный осадок. Мне было тридцать восемь лет. Вся дальнейшая жизнь представлялась мне продолжением скучной, глупой, презренной жизни каваса.
Горькие воспоминания! В руках у меня была газета, по я никак не мог сосредоточиться, чтобы понять, о чем идет речь в статье, которая была перед глазами. Я понял, что нахожусь в стороне от настоящей жизни и пытаюсь обмануть самого, себя. Я задавал себе все новые и новые вопросы, и ответы на них заставляли меня презирать себя еще больше.
Почему я стал кавасом? Да потому, что мог только возиться с машинами. Когда я работал шофером у Янковича, югославского посла, у меня еще был луч надежды, но и он исчез. Янкович много пил. Когда он напивался, обходился со мной по-дружески. «Эльяс, — говорил он, — я слышал, как ты поешь, когда моешь машину. У тебя чудесный голос. Ты должен учиться петь». И я начал заниматься музыкой. Она стала моим утешением.
