живот не плоский и не вислый от жизненного жира, а чуть-чуть, в самый что ни на есть раз, прикруглен жирком подкожным, и мысочек под лобком очень аккуратный, опрятный. Вот, подобрал слово, наконец, чтобы сказать о Лизе то, что думаю я о ней сейчас: она была у-ю-т-н-о-й, домашней, она уютной была.
Когда Проворов увидел её обнаженной, он не думал о том, красивая она или нет, и вовсе не любовался ей. Он думал глупость и эту глупость сказал:
— Лиза, я жениться не буду, — сказал он свою глупость, которую, наверное, придумал заранее. Эх, дурак он был — дурак.
Она коснулась кончиком пальца его губ, словно теплом коснулась: молчи, мол. И он вдруг понял, что не только от пальцев ее, которые касались его, когда помогала она ему неспешно раздеться, но от неё от всей тянет мягким этим теплом, не жаром печным, а словно из души ее шло это тепло. Она неспешно вела его, сдерживала, не давала суетиться, помогала и движением рук и тела движением учила угадывать ритм, не давая истощиться напрасно, направляла его, то расслабляя, то напрягая бедра. И когда она вытянулась и напряглась, и шея ее напряглась и затвердела, а подбородок откинулся в сторону, ничего уже не могло сдержать его, и он еще видел, как напряженно кусает она губу, а пальцы комкают и тянут простыню, и он сорвался, и обрушился в нее, и задохнулся, теряя себя и силы, а потом упал, утопая в тепле и уже жаре ее тела.
А после он лежал рядом и впервые, может, за всю свою жизнь ощущал — не слышал, а именно ощущал — тишину, которая пришла к нему и остановилась в нем. Потом, может, через несколько лет он вспомнит эту тишину, он захочет услышать ее в себе, в себе ощутить, и будет ждать как будто встречу, и будет ждать как будто счастье…
Когда же он немного изменился и вдруг стал читать, то в книге Ивана Ефремова «Лезвие бритвы» он прочел о красоте, как целесообразности. По Ефремову выходило, что большие глаза красивы, потому что женщина испокон веков была хранительницей очага и, когда мужчина уходил на охоту, она, оставаясь у костра, должна была вглядываться далеко, чтобы заметить опасность и предотвратить беду. Длинные волосы нужны для того, чтобы укрывать ребенка у груди от непогоды, крепкая грудь, чтобы вскармливать потомство, жировая прослойка на животе, чтобы в голодное время можно было прокормить созревающий плод, а широкие бедра, чтобы рожать было проще. Может, это несколько утилитарно и грубо, но я согласен с тем, что красота — это целесообразность. Мне эта мысль Ефремова понравилась сразу, и я принял ее. Это, верно, слишком сильно сказано и не совсем справедливо, но я иной раз думаю, смеясь в то же время над собой, я иной раз думаю, что красота женщин в наше время — искусство рисования. И каждая себе на свой вкус мастерица: на ночь — маска, чтобы не потрескался от времени «холст», а утром — «создание образа» на день.
Ох, как повезло моему дорогому другу, как я ему завидую! В первый раз и сразу нарваться на такую обалденную женщину, а ведь он не понял ничего и стеснялся своей «старой» подруги. Он ее стеснялся, и прогуливались они всегда по темным переулкам, чтобы не наткнуться на кого-либо из знакомых, а в Йошкар-Оле того времени это было сложно: в маленькой нашей столице жило тысяч сто жителей, и, казалось, все друг друга знают. Но Лиза его понимала: она была умницей, она была женщиной умной, и она придумала. Они стали встречаться в ТЮЗе, был такой «народный» театр. Помните, как это было в «Берегись автомобиля», где Смоктуновский играет в народном театре под режиссурой Евстигнеева? Ну, вот такой же театр был и в Йошкар-Оле. «Днем у станка, вечером перед рампой». Только Смоктуновского у нас не случилось, и Ефремова Олега не случилось.
А случилось там следующее. Там была старая гречанка Ариадна Григорьевна Пекаторос, которая в юности стояла на той знаменитой Потемкинской лестнице в Одессе, стояла среди массовки у Эйзенштейна, и у нее в те времена ногти были выкрашены зеленкой медицинской — нравился ей в то время такой экстравагантный маникюр. Она преподавала в ТЮЗе сценречь, а Коля Самсонов сцендвижение, а заодно и режиссером был. Ариадна Григорьевна, ах, Ариадна Григорьевна!.. Ее знали все мальчишки и девчонки нашего города, потому что она работала режиссером Кукольного театра, у которого не было в те времена своей сценической площадки, и театр гастролировал по школам, и все знали эту сгорбленную, в черных одеждах и с сучковатой палкой, женщину, женщину с вислым длинным носом и черным же лицом. Она выглядела ведьмой, которая выходила словно из сказки — выходила перед представлением на авансцену, но вдруг оказывалась не ведьмой, а милой бабушкой, которая умела умело рассказывать нам умные сказки свои.
Помню, они сидели за столом вдвоем, и Ариадна Григорьевна достала своими крючковатыми больными и черными пальцами «беломорину» из пачки, покрутила ее, разминая табак, и подмяла мундштук, а потом протянула коробок спичечный Петру. Молча протянула Петру. Он коробок взял.
— Ариадна Григорьевна, я курить не хочу, — сказал он, возвращая коробок учительнице. Но она опять тянет ему коробок… Он не понимает, он крутит коробок в руках и не может понять, что же хотят от него. Он тоже достает папиросу, прижимает мундштук и прикуривает — что ж поделаешь, если старухе так хочется, — и только потом протягивает зажженную спичку ей.
— Ты мужчина, — говорит ему она. — Ты мужчина, и, если ты видишь, что женщина рядом хочет закурить, ты должен предложить ей спичку. Учись быть галантным, — говорит она ему. Жалко, что она уехала вскоре в Горький к сыну своему… Умирать уехала к сыну своему, но могли ли мы подумать в том возрасте так? Смерти не было, смерть была нелепой случайностью, которая вовсе не обязательна, а если обязательна, то не для нас, а если и для нас, то когда это еще будет!.. А если и для нас, то всё равно это — неправда.
Она пыталась научить нас чему-то, что-то дать, но Проворов глух был в то время, потому что не за тем пришел в театр-студию, чтобы работать в ней, чтобы готовить себя к профессии актера или режиссера: ему с Лизой встречаться надо было, и он с ней встречался, и иногда после они ехали к ней домой. А в зале во время репетиций сидели сзади всех в уютной полутьме. Что происходило на сцене, ему было безразлично, да и непонятно, что произнесение слов на сцене может быть работой. Это было явное лукавство. И слова, которыми сопровождались репетиции были лукавыми — за ними не было смысла. «Трактовка образа» или «мизансцена». Что там трактовать, когда автор все слова написал, и их надо заучить, а потом рассказать на сцене. И хорошо бы при этом двигаться. Туда или сюда. Как режиссеру захочется. И не поворачиваться к залу спиной. Вот и всё.
Иногда после репетиций читали стихи. Хорошие стихи. «Я Мэрилин… Мэрилин. Я героиня киноэкрана и героина», — говорила беленькая Валя Егошина. — «Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили?» — спрашивала она нас.
«Я диспетчер света Изя Крамер», — говорил Катушенко.
«Вы помните. Вы все, конечно, помните. Как я стоял, приблизившись к стене…» — это уже Миша Полевщиков, кажется, говорил. Стихи все были, в общем-то, хорошие, но чтобы душу у Петра задеть?..
Видно, в ТЮЗе было хорошо, потому что провожались потом долго. И вот, помню, шли мимо улицы Маяковского (совпадение-то какое!) по Коммунистической, и сказочно-медленно опускался на землю снег; снежинки были крупными и вальсировали в тёмно-синем воздухе, а юная девочка Аля в серой цигейковой шубке и в белом тёплом платке была изумительно хороша, потому что стояла перед уличным фонарем, и свет этот был за ней, был контровым, и потому силуэт её словно светился, словно аура была вокруг. Вот как было.
Проворов не сразу услышал ее голос, потому что говорила она тихо, как бы для себя: «И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна. И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпка с траурными перьями, и в кольцах дивная рука…»
Голос Али был тих, но Пётр вдруг впервые услышал мелодию, которая была вплетена в плоть слов. Он услышал вдруг то, что было за смысловым рядом слов. Это, может, было в Алином голосе, в его неспешном движении, в интонациях… Но и слова-то какие колдовские: «…веют древними поверьями…» Никогда, никогда бы не подумал он, что это написано тем же человеком, который хулиганил в школьном учебнике: «.. в белом венчике из роз впереди Иисус Христос».
А чего стоит это слово — «упругие». «Упругие шелка». Не только ткань здесь сопротивляется движению, само звучание слов сопротивляется. И шорох ткани… А «дивная рука»…
Вот ведь как это получилось, вот ведь как… Услышал. Он тогда и Алю-то, вроде, впервые увидел. Она была мила, у неё были зелёные глаза и тяжеловатая нижняя челюсть, которая говорила только о характере, но она была полукровка, и уже даже только из-за этого — хороша.
