зафиксированных мировой литературой.
Однако есть у Хайнлайна и коренное отличие от Киплинга. Англичанин говорил о «бремени белых», «бремени расы», «бремени нации», об ответственности европейцев, а еще точнее — британцев за судьбы мира; американский же фантаст и шире, и уже. Ибо для его героев существует лишь ортегианское бремя личности, бремя принятия на себя труда и долга.
Воистину, все пути ведут в Рим. На этих человеческих качествах сошлось все: и американский вызов, и ортегианская философия, и офицерский кодекс чести. И в фокусе этих трех лучей высвечивается главная, на мой взгляд, человеческая и писательская суть Роберта Энсона Хайнлайна.
Конечно же, секрет популярности Хайнлайна этим не исчерпывается. Можно было бы поговорить, например, о его высоком профессионализме, заставляющем всегда стремиться быть в своем деле если не первым, то, по крайней мере, одним из первых. Начиная с Аннаполиса — помните, двадцатый из двухсот сорока трех? — и вплоть до НФ, где именно с его «Линии жизни» начинается отсчет «золотого века». Сорок лет спустя «Путеводитель по научной фантастике» в статье, посвященной Хайнлайну, задавался вопросом: как обращаться к Великому Мастеру (такой пышный титул был присвоен ему в 1975 году Ассоциацией американских писателей-фантастов)? Может быть, просто «мистер научная Фантастика»? С кем же еще, кроме Роберта Энсона Хайнлайна, мог ассоциироваться весь жанр? Вы сами можете убедиться в том, насколько глубоко вникал писатель в материал, хотя бы на примере «Магии, Inc.» — чтобы все эти чародейства и волшебства выглядели правдоподобно, автору пришлось изучить немало книг по магии, демонологии, тауматургии, ворожбе и прочим родственным дисциплинам… А чего стоят размышления о философии языка в «Гражданине Галактики»!
Стоило бы порассуждать и о глубоко впитавшемся в хайнлайновы ум и душу позитивизме. Заметьте, даже в «Магии, Inc.», описывая демонов и чудовищ Полу-Мира, писатель ни на миг не поддается искушению сдобрить блюдо толикой мистики, которую так ждано поглощают недалекие души. Нет, Хайнлайн попросту пишет вдохновенный гимн свободе предпринимательства, антимонопольному законодательству и Акту Шермана. (Недаром же он сам торговал недвижимостью и баллотировался — пусть и неудачно — в Законодательное собрание Калифорнии!) А все остальное — веселый, увлекательный антураж. Больше того, лишь три года спустя после написания романа, в пятьдесят третьем, Хайнлайн искренне сокрушался, заметив однажды, что в ближайшем газетном киоске на сорок разнообразных журнальчиков по астрологии не приходится ни единого астрономического издания. И это горестное недоумение вызывалось отнюдь не ностальгическими воспоминаниями о детском увлечении астрономией; печалило Хайнлайна состояние умов своих соотечественников. Должен признаться, я вполне разделяю эти чувства, глядя на духовную пищу, что предлагают нам нынешние масс-медиа. Мне грустно вдвое: помимо всего прочего, даже в этом мы отстаем от Америки на тридцать лет…
В кровном родстве с позитивизмом находится и хайнлайнова вера в науку, вера, которая не была простым отзвуком настроений жюль-верновской поры, когда казалось, что достаточно взнуздать пар, запрячь электричество, посадить на козлы славного инженера Сайреса Смита — и помчит карета человечество в славное безбедное грядущее. У многих американцев эта вера пошатнулась во времена Великой Депрессии. Еще большее их — и не только их — число отшатнулось от науки после явления Бомбы. Антисциентизм стал массовым — кстати, у нас тоже. От науки ждали теперь больше опасностей, горестей и зла, нежели триумфов, способных облагодетельствовать род людской. Хайнлайна это поветрие не коснулось.
«Научная фантастика обладает одним преимуществом перед всеми другими видами литературы, — говорил он в 1973 году, выступая с лекцией в родной Военно-Морской Академии США. — Это единственная ветвь литературы, которая хотя бы пытается иметь дело с действительными проблемами нашего быстро меняющегося и опасного мира. Все другие ветви даже не пробуют. В этом сложном мире наука, научный метод и результаты применения научного метода стоят в центре всего того, что делает род человеческий, и того, куда мы идем. Если мы взорвем себя, мы сделаем это с помощью неправильного применения науки; если мы сумеем избежать самоуничтожения, мы сделаем это благодаря разумному применению науки. Научная фантастика — единственная разновидность художественной литературы, принимающая во внимание эту главную силу нашей жизни и нашего будущего. Другие виды литературы, если вообще замечают науку, попросту сожалеют о ней — подход, очень модный в атмосфере антиинтеллектуализма наших дней. Но мы никогда не выйдем из хаоса, в котором находимся; попросту ломая руки.» Не правда ли, для нас сегодняшних это звучит чрезвычайно актуально? Как, впрочем, и печальный вывод «Логики Империи», словно обращенный непосредственно к нам, крах империи переживающим: «Все должно стать гораздо хуже, прежде чем станет немного лучше».
Подобных взглядов, воззрений, качеств ума и свойств души писателя можно было бы перечислить десятки — увы, их подробный анализ придется оставить до той утопической поры, когда о Хайнлайне будет написана не статья, а книга; надеюсь от души, что такое время все же наступит — и автор, и его творчество более чем заслуживают того; и кто знает, может, мне самому удастся это осуществить…
Но как бы то ни было, все это — уже фиоритуры, навитые на лейтмотив хайнлайновских умонастроений и состояний духа, той основы, что и делает Хайнлайна Хайнлайном. Тем человеком, о котором писал фантаст, критик и преподаватель НФ Джеймс Ганн: «Как Моисей, он вывел научную фантастику в страну обетованную». «Боб Хайнлайн был не просто известным писателем-фантастом. В течение десятилетий он определял современную НФ», — вторил Ганну Фредерик Пол. «В три феноменальных года он полностью преобразил наше понимание того, как следует писать фантастику, и эта трансформация оказалась необратимой», — признавался Роберт Сильверберг.
Подражать Хайнлайну, писать «под Хайнлайна» пытались многие — с большим или меньшим успехом. Подчеркиваю: я говорю именно о подражании, а не об осмыслении его вклада в литературу, не о развитии его традиции. Ведь для того, чтобы писать, как Хайнлайн, надо быть Хайнлайном. А по-настоящему повторить Хайнлайна никому так и не удалось.
Мак Рейнольдс, добрый мой приятель
Нет, конечно же, знаком я с ним не был: заокеанские вояжи для отечественного фантаста ненамного осуществимее экспедиций на Марс; Рейнольде же хотя и посещал Россию, но — в оттепельные годы, когда я едва-едва написал свой первый рассказ, до опубликования которого должно было пройти еще шесть лет…
И все-таки есть в этих, в заголовок предисловия вынесенных словах правда — не зря же они так естественно укладываются в знакомую с детства пушкинскую строку — ложатся, хотя родился Мак Рейнольде отнюдь не «на брегах Невы» (это оказалось как раз моим уделом), а подле вод озера Тулара, в маленьком калифорнийском городке Коркоран. Произошло это событие в 1917 году — почти семь десятилетий спустя после того как в здешних краях обосновались его предки, золотоискатели призыва того самого 1849 года, когда открытие золотоносных месторождений в Калифорнии и вспыхнувшая вслед за тем золотая лихорадка заставили многих обитателей давно обжитого Восточного побережья или обживаемого Среднего Запада сняться с места и «как аргонавты в старину, покинув отчий дом» ринуться на самый юг Западного Побережья. Правда, разбогатеть в одночасье предкам Рейнольдса не удалось, однако и полного разорения и отчаяния — участи большинства золотоискателей — они также избежали. И тяги вернуться к ларам и пенатам также не испытывали — обетованная калифорнийская земля накрепко привязала их к себе.
Здесь, в Коркоране, юный Даллас Мак-Корд Рейнольде — таково полное имя будущего фантаста —
