характере отношений Натана с Флориной. Он знал ревнивую гордость графини; он хотел помочь ей отречься от своей любви добровольно, не давать ей повода краснеть перед ним и вовремя показать Мари ее письма к Натану, которые он рассчитывал выкупить у Флорины. Этому столь остроумному, столь быстро составленному плану, отчасти уже удавшемуся, суждено было сорваться по прихоти случая, все изменяющего в этом бренном мире. После обеда Феликс перевел разговор на бал в Опере и, заметив, что Мари еще никогда на маскарадах не бывала, предложил доставить ей это развлечение на следующий день.
— Я вам найду жертву для мистификации, — сказал он.
— Ах, вы мне доставите большое удовольствие!
— Чтобы как следует позабавиться, женщина должна выбрать себе достойную добычу, какую-нибудь знаменитость, талантливого человека, заинтриговать его, а потом натянуть ему нос. Хочешь, изберем жертвой Натана? От человека, знакомого с Флориной, я могу разузнать такие секреты, что он будет ошеломлен.
— С Флориной? — спросила графиня. — С актрисой? Мари уже слышала это имя от Кийе, рассыльного из редакции газеты Точно молния сверкнула в ее мозгу.
— Ну да, она ведь его любовница, — ответил граф. — Что тебя удивляет?
— Я думала, господин Натан так занят, что ему не до любовниц. Разве у писателей есть время любить?
— Я не говорю, что они любят, друг мой; но надо же им где-нибудь «квартировать», как всем другим мужчинам; и когда у них нет своего угла, когда их преследуют сыщики коммерческого суда, они «квартируют» у своих любовниц. Это может вам показаться предосудительным, но это несравненно приятнее, чем «квартировать» в тюрьме.
Щеки у графини пылали ярче, чем огонь в камине.
— Хотите избрать его жертвой на маскараде? Вы его приведете в ужас, — продолжал граф, не обращая внимания на то, как Мари изменилась в лице. — Я вам предоставлю возможность доказать ему, что ваш зять дю Тийе провел его, как мальчишку. Этот негодяй хочет засадить его в тюрьму, чтобы не допустить к баллотировке в округе, где избран был Нусинген. Я знаю от одного приятеля Флорины, какую сумму она выручила от продажи своей обстановки и дала Натану на газету; я знаю, сколько денег она посылала ему из сборов, которые делала в этом году в провинции и в Бельгии, — а деньги эти пошли в конечном счете на пользу Нусингену, дю Тийе и Массолю. Они втроем заранее продали газету министерству, так уверены они, что устранят этого «великого человека», — Господин Натан не способен брать деньги у актрисы.
— Вы совсем не знаете таких людей, моя дорогая, — сказал граф. — Вот увидите, он не станет отрицать факты.
— Я непременно поеду на маскарад.
— Вам будет весело, — продолжал Ванденес. — С таким оружием в руках вы жестоко израните самолюбие Натана и, право, окажете ему услугу. Он будет приходить в ярость, успокаиваться, вставать на дыбы от ваших колких насмешек, но, подшучивая над ним, вы откроете глаза даровитому человеку на грозящую ему опасность, и вам будет забавно, когда под вашим бичом эти дурацкие скакуны «золотой середины» замечутся в собственной конюшне… Ты меня не слушаешь, дитя мое?
— Напротив, очень внимательно слушаю, — ответила она. — Я вам позже скажу, почему для меня важно во всем этом увериться, — Увериться? — повторил Ванденес. — Останься в маске, я тебя посажу ужинать вместе с Натаном и Флориной: женщине твоего общественного положения будет преинтересно разжечь любопытство актрисы и принудить все мысли великого человека загарцевать вокруг столь важных тайн; ты впряжешь его и эту особу в общую мистификацию. Я узнаю, с кем изменяет Флорине Натан. Если мне удастся разведать подробности какого-нибудь недавнего его похождения, ты насладишься великолепным зрелищем гнева куртизанки. Гнев Флорины заклокочет, как альпийский водопад: она обожает Натана, он для нее все; она льнет к нему, как плоть к кости, как львица к своему детенышу. Помню, в молодости я видел одну знаменитую актрису, писавшую нисколько не грамотнее кухарки. Она явилась к одному из моих приятелей с требованием возвратить ей письма; нельзя представить себе ничего поразительнее этой спокойной ярости, этой наглой величавости, этих повадок дикарки… Ты нездорова, Мари?
— Нет, здесь чересчур натоплено.
Графиня бросилась на козетку. Вдруг, в порыве, вызванном нестерпимыми пытками ревности, в одном из тех порывов, которые предвидеть невозможно, она вскочила. Ноги подкашивались у нее. Скрестив руки на груди, она медленно подошла к мужу.
— Что ты знаешь? — спросила она его. — Ты не способен терзать меня. Будь я виновна, ты бы раздавил меня, но не мучил.
— Что же мне знать, Мари?
— Говори! Натан…
— Ты думаешь, что ты любишь его, но ты любишь призрак, созданный фразами.
— Ты, стало быть, знаешь…
— Все, Это слово ошеломило Мари.
— Если хочешь, я никогда не буду знать ничего, — продолжал он. — Ты скатилась в пропасть, дитя мое, тебя надо из нее спасти. Я об этом уже позаботился. Смотри.
Он достал из бокового кармана ее поручительство и четыре векселя Шмуке, — графиня узнала их, — и бросил в огонь. — Что бы с тобою было через три месяца, бедная Мари? Тебя бы судебные приставы таскали по судам. Не опускай головы, не унижай себя: ты была обманута самыми лучшими чувствами, ты кокетничала с поэзией, а не с этим Натаном. Все женщины, все — слышишь ли. Мари? — поддались бы на твоем месте искушению. Так разве не бессмысленно было бы с нашей стороны, со стороны мужчин, делавших столько глупостей в двадцать лет, требовать, чтобы вы не совершали за всю свою жизнь ни одного легкомысленного поступка? Упаси меня боже торжествовать над тобой или подавлять тебя жалостью, которую ты на днях так гордо отвергла. Быть может, этот несчастный был искренен, когда писал тебе, искренен, когда наложил на себя руки, искренен, когда в тот же вечер возвратился к Флорине. Мы хуже вас. Я не о себе говорю теперь, а о тебе. Я снисходителен, но общество не знает снисходительности, оно изгоняет женщину, пошедшую на скандал; оно не желает, чтобы любовники были счастливы да еще пользовались его уважением. Справедливо ли это, не могу сказать. Свет жесток, вот и все. Возможно, что члены его в своей совокупности завистливее, чем каждый из них в отдельности. Сидя в партере, вор рукоплещет торжеству невинности, а при выходе из театра стащит у нее драгоценности. Общество отказывается утолить страдания, которые причиняет; оно награждает ловкий обман, но не тайную преданность. Я все это знаю и вижу; но если я не могу изменить свет, то в моей власти по крайней мере защитить тебя от себя самой. Здесь речь идет об увлечении, несущем тебе одни только несчастья, а не о той любви, святой и священной, которая в самой себе содержит оправдание. Быть может, моя вина была в том, что я не разнообразил твоего счастья, что не чередовал спокойных радостей с радостями кипучими, с путешествиями, развлечениями. Помимо всего, я могу объяснить себе желание, толкнувшее тебя к выдающемуся человеку, и той завистью, которую ты вызвала в некоторых женщинах. Леди Дэдлей, маркиза д'Эспар, госпожа Манервиль и моя невестка Эмилия, несомненно, замешаны во всей этой истории. Дамы эти, против которых я тебя предостерегал, поощряли твое любопытство, скорее мне назло, чем с целью обрушить на тебя грозу, но она, надеюсь, пронеслась над твоей головой, не затронув тебя.
Мари внимала этим словам, проникнутым добротою, и множество противоположных чувств обуревало ее; однако над всем этим ураганом одержало верх пылкое восхищение Феликсом. Благородные и гордые души трогает бережное с ними обращение. Деликатность для уязвленного чувства — это то же, что помощь милосердия для больного тела. Мари оценила великодушие человека, готового опуститься к ногам согрешившей женщины, чтобы не видеть, как она краснеет от стыда. Она убежала, словно обезумев, и тут же возвратилась, подумав, что ее возбуждение могло встревожить мужа.
— Подождите, — сказала она ему и исчезла. Феликс искусно подготовил ей отступление; он сразу же был вознагражден за свою дипломатию: Мари вернулась, держа в руках все письма Натана, которые тут же ему отдала.
— Судите меня, — сказала она, опустившись на колени, — Может ли судить тот, кто любит? — ответил
