Миша пошел в школу. К сожалению, на продленку. Нам надо было много работать. Нас поставили на очередь на кооперативную квартиру. Тогда даже слова такого — «ипотека» — никто не знал. Первый взнос — шесть с половиной тысяч. Я зарабатывал двести, Марина — сто восемьдесят. Мы подсчитали, как раз к пенсии и накопим.
Я подписал контракт на два года и поехал на Север в Заполярье.
Деньги на квартиру я заработал, но какой ценой! Нет, я не про морозы и уборную во дворе при минус тридцати пяти. Это все, извините, фигня! Я про то, что два года не видел единственную женщину, которая стала смыслом моей жизни, и подраставшего сына.
Ладно, преодолели. Все вроде наладилось. Мишка в школе, есть своя квартира, есть любимая работа. И мы наконец вместе.
Хотя это немного условно. То, что вместе. И у нее, и у меня ночные дежурства. Ее выходной в воскресенье, мой — в субботу. Если Марине иногда удавалось договориться, чтобы ее подменили, мы втроем ехали на Ленинские горы. Просто погулять семьей. Это было счастье. Правда, счастье.
Ладно, не важно. Многие из вас и сами прошли через нечто схожее. Важно другое: работа работой, но смысл моей жизни, то, ради чего я мог все преодолеть, были Мариша и Миша.
Вот так мы и жили. Как нынче часто говорят — трудно, но счастливо.
Помню момент, Мишке было лет девятнадцать-двадцать, мы впервые заговорили про внуков. Стали мечтать, как летом будем копаться с ними на нашем садовом участке, ездить на речку, ходить за грибами. Такая, знаете, стариковская идиллия. У нас даже появилась любимая песня, которой мы друг друга иногда подкалывали — «Бабушка с дедушкой рядышком...».
Но Миша все не женился и не женился. Ему уж двадцать пять стукнуло, а внуков так и не появилось...
Я защитил докторскую, получил профессора. Даже за границу несколько раз съездил, с лекциями и на симпозиумы нейрохирургов. Лучше бы мне так не повезло. Наслушавшись моих рассказов, Миша решил уехать из Союза. Он закончил биофак МГУ, стал довольно сносным микробиологом, занимался фармакологией. Опубликовал несколько статей в научных журналах. Его пригласили в Бостон. Вроде как на стажировку. Наши его выпустили, а там, спустя пару месяцев, ему предложили трехлетний контракт.
Миша согласился. Даже не из-за денег, хотя платили ему там в десятки раз больше, чем он зарабатывал в Союзе. Согласился потому, что его брали в лабораторию, работавшую на самом острие одного крайне перспективного направления. Здесь, в Союзе, не было ни оборудования, ни реагентов, ни даже элементарных электронных микроскопов. Там имелось все.
Мы с Мариной его понимали. Он был прав. Но мы теряли сына. Мы прощались с нашей мечтой о тихих летних вечерах на даче с внуками. Ясно было, что Миша не вернется. И мы туда не поедем. Нам уже поздно.
Я не смогу передать словами, что испытывал, когда, проснувшись ночью, видел, как Мариша плачет. Я знал почему. Но не мог ничего сделать.
Всегда, всю жизнь я делал все возможное и невозможное, чтобы Марина была счастлива. А тут... я оказался бессилен.
Не прошло и полугода, Миша прислал письмо, что он женится. Даже не по телефону сказал, а письмо прислал. И что не вернется. Звал нас тоже перебираться в США. Но это было нереально.
Через час у Марины развился обширный инфаркт. Не буду вас мучить подробностями. Это был не банальный инфаркт — требовалась срочная операция. Я уговорил своего друга, лучшего кардиохирурга страны Игоря Караханяна, разрешить мне присутствовать в операционной. Я понимал, что шансов потерять Марину прямо на столе много больше, чем ее спасти. Однако самое страшное нас поджидало не со стороны инфаркта. Когда началась операция на открытом сердце, выяснилось, что у Мариши есть патология предсердия. Патология ужасная, и, что хуже всего, Игорь к этому был не готов.
Я увидел растерянность в его глазах, испуганный взгляд, который он бросил на меня, и понял... Я понял, что сейчас решается все. Понял, что без Марины мне не жить.
Что было дальше, я не помню. Мне потом рассказали, как я отодвинул Игоря, встал к столу, не обращая внимания на его возражения, и начал операцию. Игорь был в ужасе. Я все делал неправильно, вопреки известным методикам. Я ведь нейрохирург, а не кардио...
Короче говоря, уже несколько лет та операция, которую я сделал на Маринином сердце, описывается в учебниках и называется моим именем. Но, повторяю, я действовал бессознательно. Наверное, будь я глубоко верующим человеком, я бы решил, что моими руками двигал Господь. Но я материалист. Закоренелый. Я знаю, как наверняка слышали и вы, что человек использует потенциал своего мозга только на пять процентов. Вот здесь, в критической ситуации, мой мозг использовал больше своих рутинных возможностей.
Самое интересное, что, когда все осталось позади, все сосуды ушиты, когда надо было просто завершить операцию, я, как рассказывают, молча отошел от стола и сел на пол в углу операционной.
— Подсудимый, я просила бы вас быть ближе к сути предъявленного обвинения! — Судья произнесла это вовсе не злобно. Так, по обязанности.
Говорящий вздрогнул. Он пребывал в своих мыслях, воспоминаниях. Он заново переживал свою жизнь. И тут его сбили, вернули в реальность.
— Да, ваша честь. Но это важно... — Голос звучал робко, неуверенно.
— Пусть продолжает. Мы просим! — неожиданно вмешался староста присяжных.
Судья с удивлением посмотрела в его сторону. Еще бы, присяжные ни при каких обстоятельствах не могут вмешиваться в ход ведения процесса. Хотела было отчитать забывшегося старосту, но вдруг передумала.
— Хорошо, продолжайте. Но только прошу все-таки ближе к рассматриваемому уголовному делу.
— Да, конечно. Простите. — Подсудимый как-то неловко попытался опереться руками на перила отделявшей его от зала загородки, но тут же руки убрал и, не зная, куда их пристроить, сложил за спиной. — Простите! Короче говоря, я сел на пол и потерял сознание. Теперь инфаркт настиг меня. Почти три недели мы пролежали в одной палате. На пару дней прилетел Миша. Но ему нужно было срочно возвращаться. По контракту в первые девять месяцев работы он мог брать отпуск не больше чем на три дня. Ладно, не важно. Важно то, что он уехал...
Хотя, если быть точным, действительно важным стало другое. У меня появился страх, нет, ужас, что я могу потерять Марину. Это было так близко, так ощутимо реально. С того момента, после больницы, я жил и живу с единственной мыслью: Марина — это все, что у меня есть, Марина — это то, чем я никогда не рискну. Ее здоровье единственная ценность, которая имеет для меня значение. Наверное, это стало моим основным инстинктом. По крайней мере, более сильным, чем даже инстинкт самосохранения.
Я стал меньше пропадать в институте, а Марише вообще пришлось уйти из клиники. Ей категорически нельзя было волноваться. Ее могли спасти только положительные эмоции. И вот тогда я предложил взять ребенка из детского дома.
Конечно, я понимал, что это паллиатив. Что чужой ребенок не заменит родных внуков. Но это хоть как-то приблизит нас к мечте — тихим вечерам на даче...
Ладно, что там говорить. Сегодня это уже не важно, о чем я тогда мечтал и думал.
