серп и готовить ток. Еще сверкнуло. И Аввакум, глядя в небо, удивился перемене, словно бы рубаха крестьянская над головой – простенький синий кумач.
О том, что наступила ночь, сначала догадались ноги: стали промахиваться мимо петляющей в траве и уже совсем неразличимой стежки.
Скоро Аввакум потерял ее и пошел по берегу, разглядывая в Волге золотые гвоздики звезд.
Река раскачивала берега, чтобы перехитрить звезды, забаюкать, сорвать с места, унести, но ничего не получалось даже у нее, у матушки-Волги, – звезды стояли на месте.
«Господи! – подумалось вдруг Аввакуму. – Ведь нынче-то мы живем! Для нас, нынешних красота неба и земли!»
И кинулся он в траву, и глядел в звездную бездну, и не словами, всем нутром своим звал:
– Господи! Вот он я, перед Тобой! Объявись, Господи! Неужто мы, нынешние, недостойны зреть Тебя, как зрели древние.
Он ждал хотя бы знака, хотя бы падучей звезды, но звезды в ту ночь стояли твердо на своих местах.
Аввакум пришел домой, опередив зарю. И опять застал Марковну за работой.
– Хотели утопить, да не утопили! – сказал он ей, прислонясь спиной к двери. – Что же ты не спишь, голубушка! Чай, привыкнуть пора.
– Я тебя всегда ждать буду, – сказала Марковна. – Из любого далека ждать буду.
И заплакала вдруг.
– Да что же ты это? – всполошился Аввакум. – Да ты уж не плачь, богa ради. Все претерплю, а слезы твои вытерпеть – таких сил у меня нет.
– Ах, Петрович! От радости плачу! Милует нас Бог.
Сильная буря отрясла с деревьев листья, и недели на две раньше времени стал тихим и прозрачным нехоженый, заросший груздями лес.
– Батюшки вы мои! – ахал Савва, разгребая руками листья. – На всю Москву насолить груздей можно. А уж крепенькие-то! А уж скрипучие!
Названый брат на берегу неласкового, глубоко прошившего землю ручья варил хлёбово. Что было у них, то и сунул в котел: горсть пшена, горсть пшеницы, кусок свинины, засола и не прошлогоднего небось, заржавелой, пересохшей, – подаяние добрых людей.
– Опята! – возрадовался из лесу Савва. – Конопатенькие!
Насобирал в подол рубахи – тоже в котел пошли.
Славное получилось хлёбово, с дымком да с искоркой, на сентябрьском свежем воздухе, на сладкой горечи отживающих трав.
Только за ложки взялись, вышел из лесу старик. Борода ниже пояса тремя прядями. По бокам пряди белые, как березовая кора, а в середине рыжий пламень.
Савва вскочил, поклонился старику, ложку свою, облизав, протянул:
– Будь гостем, дедушка. Чем богаты, тем и рады.
Названый брат одобрительно закивал головой. Старик глянул на него и бровями зашевелил.
– Садись, дедушка! Мой названый братец тоже тебе рад, да сказать про то не может. Языка у него нет.
Старик перекрестился, взял у Саввы ложку, зачерпнул хлёбова, отведал.
– Вкусно!
Черпнул раз-другой, бороду утер, отдал ложку Савве.
– Ешь, отрок, я уже сегодня обедал. – Поглядывая из-под бровей на немого, спросил: – Издалека?
– А где нас только не было! – охотно откликнулся Савва. – Теперь из Москвы идем. Натерпелись страха, ноги в руки – и пошел, пока голову не снесли.
– Слышал про московские дела. А далече ли путь ваш? – снова спросил старик, упорно и открыто разглядывая названого брата.
– Идем, чтоб на месте не сидеть, – легко ответил Савва. – Куда дорога повернет, туда и мы.
– А если дорога – надвое?
– Тогда как поглянется. На которую братец покажет, на которую я сверну. Идем себе и идем.
– Как божьи птицы! – удивился старик. – Без промыслу, без умысла. Гоже ли так человеку разумному по земле шляться?
– С умыслом мы уже ходили, да без толку, – вздохнул Савва. – Брат у нас пропал. Ушел и как сквозь землю. Мы его и по городам искали, и по монастырям. Теперь наугад идем, бог пошлет, может, и сыщем.
– Как вас звать-величать? – спросил дотошный дедушка.
– Меня Саввой, а имени брата не ведаю. В тот день, когда я к их дому прилепился, злодей Плещеев им языки отрезал. Наказал его Бог! Жестокой смертью покарал!
– И про то сорока донесла, – сказал старик. – Ну а меня зовут Авива. Слыхали про такого?
– Нет, – признался Савва.
– Ну и слава богу! Забывается черная слава Авивы-разбойника. Здешние люди еще помнят, но годы идут, и куда звончей нынче имя Авивы-колодезника.
Савва с удивлением поглядел на названого брата своего. Тот вскочил, замычал, ткнул рукой в грудь старика, ударил себя ладонью по груди.
– Он у тебя бесноватый? – с беспокойством спросил старик.
– Да нет, смирный он.
– Мы-ы-ы! – Названый брат протягивал руки к старику и потом прижимал их к груди. – Мы-ы-ы!
– Ты – Авива! – тоненьким шепотом выдавил из себя Савва, словно боялся спугнуть птицу.
– Мы-ы-ы! – Названый брат кивал головой, и слезы текли по его большому лицу.
– Авива! – Савва обнял брата, и тот опустился на обмякших ногах на землю и, ткнувшись головой Савве в коленки, зарыдал, как ребенок.
– Ну чего ты? Чего? – ерошил ему волосы старик. – Имя сыскалось, глядишь, и брат отыщется.
Савва принес из ручья воды напоить Авиву, но старик сказал:
– Вылей! Пошли, я напою вас сладкой водой.
Савва и его названый брат собрали пожитки и пошли за старцем.
Через полверсты он показал им колодец у дороги. Они достали воду и подивились ее чистоте и вкусу.
– Идите за мной! – позвал старик, и они пошли за ним.
По дороге им встретилось еще три колодца, и в каждом вода была холодна, прозрачна и сладостна.
Старик привел Савву и тезку своего, Авиву, на гору и сверху показал им на деревеньки и починки, разбросанные по долине, и на колодезные журавли.
– Все это дело рук моих, а теперь и моего товарища, – сказал он. – Не ведаю, смоют ли чистые воды несчетные мои прегрешения, но вот уже четверть века я тружусь ради доброго слова людей, которые прежде видели от меня одни грабежи и обиды.
– А кто он, товарищ твой? – затая дух, спросил Савва, но старик не услышал вопроса, он быстро пошел с горы, да только не в сторону деревенек, а в чащобу.
«Чего с нас возьмешь?» – подумал Савва и пошел следом.
