Анатолий Бяндин
СТО ДНЕЙ, СТО НОЧЕЙ
Мы отступаем по выжженной солнцем степи. Далеко на востоке, у самого горизонта, плавает бурая туча. Семушкин говорит, что там Сталинград. Я ему верю, верю во всем, даже в мелочах. Если сложить мои лета и Подюкова, то почти получится возраст дяди Никиты: так зовут нашего старшего товарища — Семушкина.
Дядя Никита философ и ворчун. Но мы все равно ого уважаем. Это он нас научил, как правильно наматывать портянки, чтобы не натереть ног; это он показал нам, как укладывать вещевой мешок перед походом. Он же остерегает нас от чрезмерного употребления воды. «Если ты надуешься до бульканья в брюхе — замаешься». Это его слова.
Семушкин длинный, как шест. Почему-то мне кажется, что его в детстве вытянули. Я даже представляю как. Наверно, привязали к ногам двухпудовку и подвесили его за волосы на сук. Вот он и вытянулся, и голова его вытянулась наподобие тыквы.
Сережка Подюков очень молод, еще моложе меня. Как сказал наш ротный, «до безобразия молод». У Сережки, кроме бабушки, никого нет. Он недавно написал ей письмо. У него красные, как у девчонки, губы и раскосые серые глаза на восточный лад, хотя он русский. Я его называю Чингисханом. Он не обижается на это прозвище. Я старше Сережки на целых восемь месяцев. Дядя Никита называет меня по имени; «Ты бы, Митрий, тово…»
У нас на троих два котелка. Когда батальонный повар Костя разливает по котелкам пшенку, мы садимся вместе и едим сперва из одной, потом из другой посудины. Так лучше и сытнее, потому что Семушкин часто мается животом и много не ест.
Он внушает нам уважение еще тем, что у него настоящие кирзовые сапоги, без всякого подвоха, Я и Сережка один раз в три дня перематываем обмотки. Во всем остальном как солдаты мы равны, если не считать, что дядя Никита носит в петличках по одному треугольнику и воюет с первого дня войны.
Наша колонна похожа на ватагу мальчишек. Во-первых, никто не соблюдает строй; во-вторых, у нас много «безусой зелени» — добровольцев. Солдат в батальоне не больше семидесяти человек.
Сегодня опять с раннего утра нас бомбят фашистские пикировщики. Потому мы и бредем вразброд. Остальных батальонов полка с нами нет. Мы не знаем, где они.
Справа и слева от нас отступают отдельные группы бойцов. Их много, очень много, и все идут к Волге. Иногда они разбегаются в стороны и, как суслики, прячутся в траве. Тогда мы следуем их примеру. Подюков и я стараемся держаться поближе к Семушкину. Так лучше и надежнее. Коли уж попала бомба, то сразу всех — никто из троих горевать друг по другу не станет.
К бомбежке мы мало-помалу начинаем привыкать. Когда «юнкерсы» улетают, мы отряхиваемся и презрительно сплевываем: «Не то, мол, видали», или — «Этим нас не прошибешь».
Только после очередной такой встряски Подюков почему-то долго подыскивает слова, чтобы спросить меня о чем-то, а я никак не могу ответить ему. У дяди Никиты после бомбежки пропадает охота к ворчанию.
Голова нашей колонны скрывается в балке. Таких балок и оврагов здесь очень много. «Привал!» — кричат впереди. Мы улыбаемся и прибавляем шаг.
На привале мы грызем сухари и запиваем их водкой, которую выдали нам в первый раз. Это не так уж плохо, если принять во внимание, что со вчерашнего дня мы ничего не ели. Повар Костя начинает подыскивать место для походной кухни.
После ста граммов у меня кружится голова и тяжелеют веки. Подюков улыбается и с аппетитом жует сухарь.
— Не могли подождать, — ворчит на нас Семушкин. — Водка это, брат, тово, на пустой желудок не годится. А вы — на тебе, дорвались.
Он обеими руками держит кружку и время от времени нюхает. Ноздри его раздуваются, кончик длинного носа, увенчанный розовой бородавкой, вздрагивает. Потом дядя Никита осторожно ставит кружку в пустой котелок и идет разыскивать воду. Мы смотрим на его пропотевшую спину и засыпаем.
Через четверть часа нас будит страшный вой и разрывы бомб. Семушкин кричит:
— Воздух!
Потом добавляет:
— Черти окаянные, хватит дрыхнуть! — Схватывает кружку и залпом опрокидывает ее содержимое в глотку.
Мы испуганно смотрим то на него, то на пикировщики, которые падают почти отвесно и бросают бомбы. Все наши рассыпались по укрытиям. Кухня, покинутая своим хозяином, сиротливо курится под кручей.
В следующую секунду мы бежим за дядей Никитой и ныряем в старую воронку. Сережка хлопает глазами и дожевывает сухарь. Я прихожу в себя и гляжу на стаи «юнкерсов» и «мессеров». Пробую считать, но быстро сбиваюсь со счета. Кажется, им нет числа: одни бомбят, а другие кружатся высоко в небе.
— Вы видели когда-нибудь, чтобы эти стервы летали сотнями? — спрашивает Семушкин.
Нет, нам никогда не приходилось видеть такого множества и разнообразия «этих стерв». Здесь сгрудились машины и новейших, и самых допотопных конструкций. Все, что мог собрать Гитлер во всей Европе, он бросил сюда, чтобы уничтожить отступающую армию русских на самых подступах к Волге. А где-то там, у Песковатки, враг уже форсирует Дон и концентрирует силы для окончательного удара.
Никто из нас не знает, что замышляет немецкое командование. Но события последних дней и сегодняшняя бомбежка настораживают нас.
— Что они нашли здесь? — спрашиваю я дядю Никиту, к которому мы не обращаемся по званию.
— А то, что, почитай, все войска схоронились в этих балках.
Я высовываю голову и разглядываю местность. Людей не видно, зато машин, повозок, коней, орудийных передков хоть отбавляй. Все овраги запружены ими.
Дико кричат и мечутся кони, вспыхивают машины, в щепы разлетаются повозки. Дрожит раскаленный воздух, вздрагивает земля. Каждую секунду рвутся бомбы, глубокими воронками вспахивая балки. Косяки «юнкерсов» падают со включенными сиренами почти до самой земли. С пронзительным свистом проносятся «мессеры», поливая овраги огнем пушек и пулеметов. Они ликуют, чувствуя свою безнаказанность. Погодите, пробьет и наш час!
— Я те, стерва ты этакая, я те… — выплевывая песок, ругается наш старшой.
Сережка тоскливо смотрит на солнце, похожее на сгусток крови. Оно почти не светит: гарь и дым образовали плотное косматое облако. В горле першит, хочется пить. У Семушкина должна быть вода.
— Попить бы…
