чем продемонстрировать меня подругам, призванным оценить ее выбор, Сусанна критически оглядывала мою экипировку. При этом она негодующе шипела, чтобы я заправил майку в брюки и мигом снял со штанин дурацкие прищепки, как она их называла.
Я повиновался, рискуя тем, что без прищепки штанина будет сжевана вращающейся цепью. Но я всячески упрямился и вставал на дыбы, когда Сусанна тащила меня к своим скучным, ленивым и завистливым подругам. И тогда она зло шептала, что до десяти, до назначенного папой срока обещает меня поцеловать. Взбешенный и разъяренный, я устрашающе проносился перед подругами на своем велосипеде с дребезжащим звонком и звякающими в сумке гаечными ключами. Проносился, склоняя голову, выгибая спину и строя дьявольские рожи… Подруги млели, разевая рты и забывая про конфеты, прилипшие к языку.
На эти гонки уходила львиная доля времени. Сусанна спохватывалась, что скоро десять, что папа уже сердится, и мы успевали лишь пару раз поцеловаться в орешнике за волейбольной площадкой. Там валялись наши велосипеды, а рядом стучали мячи, иногда залетавшие к нам, и тогда Сусанна вырывалась из моих объятий с юркостью мартышки, хватала пыльный мяч и спешила выбросить его, прежде чем в орешник заглянет непрошеный свидетель. Я жадно ловил ее снова, и до следующего мяча мы снова целовались, но ее застегнутая на все пуговицы офицерская рубашка с погончиками (защитный цвет был ей явно к лицу) оставалась для меня неприступной броней. Ровно в десять Сусанна беспечно мчалась на террасу, где ее встречал отец, я же угрюмо мучился и неистовствовал от досады…
Теперь мне все это надоело, я решил попытать счастья на старом Арбате и вскоре вновь отыскал то окошечко в слепой стене дома.
Поднявшись к Лизе, я застал ее рассерженной, охваченной гневом, взбешенной до ярости и по телефонной трубке, брошенной на столик и издававшей протяжные гудки, понял, что у нее был неприятный разговор.
— Мое почтение. Решил наведаться в гости. Такое славное, чудесное знакомство надо продолжить. Между прочим, ты сама меня приглашала… — Преодолевая смущение, я как бы указывал, что цель моего визита должна оградить меня от ее ярости, причиной которой я никак не являюсь и даже не подозреваю, в чем она может заключаться.
— А, Петя… — сказала она, с трудом отдаваясь новому ходу мыслей, вызванному моим появлением.
Глаза ее в это время что-то искали, и я невольно поддался той же озабоченности, стараясь отгадать, какая же из вещей ей так нужна.
— Да туфель, туфель! — крикнула она нетерпеливо, и я с неожиданной угодливостью бросился к шкафу, словно повинуясь внезапно осенившей меня догадке, что именно там находится отыскиваемый ею предмет.
— Вот! Я нашел!
Ничуть меня не стесняясь, Лиза проворно сбросила халатик, влезла в юбку, крутя бедрами, и сунула ноги в туфли. На ходу застегивая молнию, она разъяренной фурией вылетела из квартиры. Я бросился следом, ничего не соображая и чувствуя себя в глупейшем, идиотском положении: куда и зачем я бежал?!
— Стой тут и жди, — приказала она мне, решительно направляясь к двум бритоголовым парням в одинаковых кепках, оседлавшим забрызганный грязью мотоцикл с почерневшей от копоти выхлопной трубой.
Того из них, кто был поближе, — бабистого, рыхлого толстяка с маленькой головкой (он был похож на кеглю), оспинами на лице и ржаными хохлацкими усами, — она с размаху шлепнула сумкой. Его товарищ хохотнул и стал заводить мотоцикл, не ожидая, что следующий удар обрушится на него.
— Отец, нас, кажется, бьют? — спросил он, придавая своему вопросу оттенок осторожной, допускающей сомнение догадки, и его лицо просияло улыбкой идиотического блаженства и восторга.
Толстяк подтвердил его осторожную догадку, с флегматическим спокойствием добавив:
— Главное, за что?!
Мотор взревел, обдав нас облаком гари, оба пригнулись и, когда сумка просвистела у них над головой, дружно загоготали.
— Выходи, выходи замуж, малютка. Завидуем тому счастливчику.
И укатили.
— Что это за типы? — спросил я у Лизы, и она поморщилась, испытывая затруднение при выборе слова, в котором откровенность соединилась бы со щадящей меня уклончивостью.
— Да так… тоже грузчики.
Нам обоим стало неловко и тягостно, как бывает тягостно людям, не желающим замечать того, что у них нет явного повода, чтобы расстаться, и в то же время их ничто не удерживает вместе. В душе я издевался над собой, все казалось до смерти глупым, смешным, несуразным. Но я, словно заторможенный, продолжал идти. Я был уверен, что она сама меня сейчас прогонит, сказав что-нибудь резкое, обидное, оскорбительное, после чего я, незадачливый донжуан, уже никогда не осмелюсь, не сунусь. Но она вдруг поймала мою руку и сжала так резко и судорожно, словно могла упасть без опоры.
— Как-то мне нехорошо, Петя… как-то не по себе, тяжко и муторно.
Убедившись, что меня не гонят, я стал лихорадочно изыскивать способ ее развеселить. Было самое время извлечь червонец, разыграв вокруг него фарс на тему грузчиков. Но в памяти всплыли бабьего вида толстяк и его приятель, сердце у меня сжалось от боли, и я почувствовал себя так скверно, словно облако гари вокруг, оставленное мотоциклом, не рассеялось, а еще больше сгустилось. Я вяло и безучастно протянул ей деньги, с саркастической усмешкой пробормотав:
— Возвращаю долг. Моя помощь была бескорыстной.
Она удивилась, вспомнила и рассмеялась.
— Пропьем?
Лиза уже тащила меня в угловой магазин. Его будто бы знали все арбатские старухи, покупавшие у одного прилавка яблоки и мандарины, а у другого бублики, сайки и кренделя. Это развеяло мою мрачность, и мы купили бутылку красного молдавского вина, завернутую в хрустящую бумагу, пакет яблок с прилипшими к ним соломинками и, конечно, обсыпанный маком, утыканный изюмом и цукатами крендель. Вокруг этого кренделя мы умудрились разыграть целую сцену, изображая в лицах то арбатских старух, выщипывающих из него мак и цукаты, то разрумянившихся, взопревших замоскворецких купцов за самоваром и изощряясь в остротах, одна другой хлеще.
С вином и закусками мы вломились в рассохшийся, скрипучий лифт, тихонько прошмыгнули мимо соседей… Лиза убрала со столика разбросанные в беспорядке карты, пепельницу с окурками, розовыми от губной помады, водрузила на место телефонную трубку и постелила льняную скатерть. Мы стали пировать и шептаться. О чем же? Да обо всем: о ее загадочном и таинственном окне, об арбатских старухах и их умопомрачительных кладах, зашитых в перину, о способах вызывания духов с помощью дверных звонков. Это было так глупо и так восхитительно (восхитительно глупо!), что я даже забыл о тех, на мотоцикле, забыл, что Лиза вдвое меня старше, что она женщина, рядом с которой я, по существу, мальчишка. И мне надо быть настороже, чтобы мое мальчишество не обнаружилось, не проявилось неким предательским образом, иначе позор…
Самое время было превратиться в сурового велогонщика, но, повторяю, я обо всем забыл.
Только однажды наш разговор принял странный, рискованный, причудливый оборот, — такой же причудливый, как тень от лампы, отбрасываемая на стену. Мы вспоминали наше воскресное знакомство, покупку абажура, и Лиза сказала:
— У тебя славный отец — добряк…
Я никогда так об отце не думал, его доброта казалась мне слишком привычной и обыкновенной, чтобы возводить ее в какое-либо достоинство. Пробормотав что-то в ответ, я налил и ей, и себе вина, — налил в рюмки, поскольку бокалов на столике не было. И тут Лиза задала поистине невиннейший вопрос, от которого я чуть не поперхнулся:
— А почему он не приходит? — В этом сквозила очаровательная двусмысленность, на которую была
