самым логическим разрешением конфликта. Оно соответствовало бы, мой фюрер, представляемой уже давно вашей внешнеполитической установке и дало бы нам широчайшие перспективы для успеха на востоке. Но история нелогична, и даже, если бы, например, Черчилль втайне и желал такого решения, в чем я сомневаюсь, он не мог бы практически осуществить его, так как он связан по рукам и ногам внутриполитически и должен был бы к тому же опасаться, что Сталин при малейшей попытке в этом направлении опередит его. Конференция в Квебеке показала это. Англия находится в поистине трагическом положении. Даже если бы она осознавала необходимое и правильное, она не могла бы это осуществить. И победа означала бы поражение. Другое дело с Советским Союзом. Внутриполитически Сталин никоим образом не связан. Он может принимать далеко идущие решения, не нуждаясь в предварительной подготовке общественного мнения своей страны. Он пользуется славой хладнокровного реалиста, в чем Черчиллю полностью отказывают. Факты показывают, что Советы планомерно преследуют свои державно- политические цели и умеют использовать благоприятный момент. Но Сталин не был бы человеком хладнокровного расчета, если бы не знал, что рано или поздно он должен будет столкнуться с западными государствами и что нельзя допустить до того, чтобы истечь кровью на восточном фронте и тем более чтобы англичане и американцы овладели подавляющей частью германского военного потенциала. Другими словами, наступил момент, когда во вражеском лагере начинают опять играть свою роль обнаженные державно-политические интересы, а наши политические и военные шансы благодаря этому значительно возросли.
Мы располагаем сильным союзником — Японией. Япония целиком заинтересована в том, чтобы мы каким-либо образом договорились с Советским Союзом. Это является, так сказать, вопросом жизни или смерти в ведущейся Японией войне. Я думаю, что Япония не захочет продолжать эту бесперспективную войну. Она имеет императорский дом с влиятельным двором, а Тенно [31.2] , несмотря на свою божественность, все же остается императором. Япония, очевидно, была бы готова принести со своей стороны жертвы для германо-советского соглашения. Наши надежды на союзников в Европе теперь уже бесплодны, так как они сами сдались. Мы имеем еще в руках один шанс, который мы бросим на чашу весов, не навредив этим серьезно делу нашей великой исторической победы на востоке. Такой поворот в ходе войны германский народ приветствовал бы с глубочайшим удовлетворением. Мы получили бы свободу действий на западе, а англичане и американцы не смогли бы под тяжестью таких событий продолжать войну неограниченное время. То, чего мы достигли бы этим, не было бы той победой, о которой мы мечтали в 1941 году, но это было бы все же величайшей победой германской истории. Жертвы, которые принес германский народ в этой войне, были бы полностью оправданны. Опасность на востоке хотя и не была бы окончательно устранена, но мы были бы подготовлены к ней на будущее. Это еще вопрос, когда наш народ проявляет больше способностей: в опасности или вне ее.
Вы, мой фюрер, может быть, отклоните все это как утопию. Но во всяком случае это следовало бы испробовать со всяческой деликатностью и осторожностью, само собой разумеется, так, чтобы в случае неудачи мы во всякое время могли бы отступить без вреда для нашей военной морали или нашего международного престижа. Существуют бесчисленные каналы, через которые можно было бы предварительно прозондировать почву. В мировой прессе так часто утверждают, что мы будто бы предпринимали попытки заключить мир, что в худшем случае такое утверждение больше не имело бы места. Наш народ твердо убежден, что такие попытки давно уже предпринимаются. Последний визит японского посла к вам, мой фюрер, дал этим слухам среди германской общественности новую пищу, к тому же этот визит был отмечен почти во всех газетах. Во всех этих слухах можно легко ощутить, как наш народ реагировал бы на такое развитие событий. Подобный дипломатический удар по западным державам он счел бы высшим достижением германского политического и военного искусства. Нет надобности говорить о том, какое влияние окажет этот удар на нейтральные и вражеские государства. Картина войны сразу резко изменилась бы, а общественному мнению Англии и Соединенных Штатов Америки неизбежно было бы нанесено тяжелое поражение. Мы опять оказались бы на высоте положения, обрели бы свободу действий, могли бы облегченно вздохнуть и затем опять, если будет необходимо, нанести такие удары, которые решили бы исход войны.
Я не могу, однако, умолчать здесь о том, что не считаю нашего министра способным управлять подобным развитием событий. Он руководит учреждением, аппарат которого, как показали многие процессы и приговоры, в большей части коррумпирован и настроен пораженчески. Тем более он не верит в победу и поэтому не может работать для нее с пламенным фанатизмом. Это первый случай, мой фюрер, когда я вам излагаю официально в письменном виде критические суждения о коллеге. Я делаю это сегодня потому, что чувствую себя обязанным к этому как национал-социалист. Едва ли найдется кто-либо в германском руководстве партии, государства и армии, который не разделил бы со мной этого суждения. Несколько недель тому назад я имел полуторачасовую беседу с фон Риббентропом, который хотел объясниться со мной по поводу моих статей в «Райхе», и я был чрезвычайно обескуражен его неспособностью понять хорошо обоснованные аргументы, а также отсутствием у него такта и оскорбительным для меня ведением беседы. Престиж для него превалирует над всем. Он не принимает добрых советов, потому что слишком высокомерен и не желает прислушиваться. Он всех обижает, а его столь часто восхваляемая стремительность лишена необходимой духовной эластичности. Он считает внешнюю политику тайной наукой, которой владеет он один, а если он из милости и приоткрывает завесу, то получается всего-навсего дурная передовая статья. Если ему докладывают донесение, поступившее из-за границы по линии какого-либо другого ведомства, то он проверяет не само донесение, а лишь то, каким образом оно могло быть переправлено через границу, несмотря на осуществляемый им строгий контроль всех путей и каналов, ведущих за границу. Если министр иностранных дел дошел до того, что потерял симпатии своих коллег, то я не думаю, что он способен произвести за границей.
Риббентроп при создавшемся положении вещей не может зондировать почву ни на Западе, ни на Востоке. Это достойно сожаления, но это так. Это он узнает сам. Мы должны иметь такого министра иностранных дел, который сочетал бы ясное представление цели и упорство с высокой интеллигентностью и гибкостью. Он должен получить от вас, мой фюрер, четкие директивы для проведения военной политики империи и тогда уже приниматься за работу. Он должен углубить вскрывшиеся во вражеском лагере противоречия, использовать их, извлечь из тсс выгоду и неотступно и упорно стремиться к тому, чтобы внести раскол во вражескую коалицию. Не удается это ему сегодня — удастся завтра. Он должен иметь время, чтобы двигать фигуры на шахматной доске военной политики. Он должен окружить себя рядом лучших сотрудников, которые могут говорить и убеждать. Он должен очистить министерство иностранных дел от пораженцев и тем самым снова создать твердую почву для германской внешней политики. Было бы чудом, если бы при этих условиях он не достиг всех наших целей.
Мой фюрер! Я долго медлил представить вам письменно свои соображения. Нет необходимости специально подчеркивать, что в основе их лежат самые чистые намерения. Я не преследую при этом никаких корыстных целей. Теперь не может идти речь о крошечных самолюбиях отдельных ваших сотрудников. Если мы эту войну когда-нибудь успешно закончим, я буду желать только одного — жить на собственной земле, посвятить себя своей семье и детям и каждые два года писать по книге — лучше всего о вас, мой фюрер, и о титанической борьбе, которую вы ведете всю свою жизнь и в которой я мог стоять рядом с вами верно и бескорыстно. Но сегодня я должен исполнить свой долг перед вами и вашим делом. Ни на один момент я не сомневаюсь в том, что вашей гениальности, вашему мужеству и настойчивости удастся довести до победы эту величайшую в нашей истории войну и обеспечить нашему народу счастливую будущность. Я считаю почти неприличным приходить к вам со своими советами; но ведь вы это все поймете. Они являются результатом бесчисленных одиноких вечеров и бессонных мучительных ночей. Если при этом я ничего другого не достиг, кроме того, что облегчил свое собственное сердце, то по крайней мере для меня достаточно и этого.
Я очень сожалею, мой фюрер, что доставил вам этим заботы, но я думаю, что они и без того лежат на вас угнетающей тяжестью. Нелишне подчеркивать, что эти мои рассуждения со столь деликатным содержанием я ни с кем не согласовывал и не обсуждал и никого не знакомил с этим письмом. Я не хочу становиться в позу и еще менее разыгрывать роль пророка, а хочу лишь сослужить хорошую службу вам, мой фюрер, и нашему делу, которое должно победить и которое победит…
Хайль, мой фюрер!»
Не только Геббельс приходил к таким еретическим мыслям. Например, в архиве Гиммлера сохранилось
