впечатление, будто я воспринимал эти маленькие, а иногда и не очень маленькие приключения как своего рода испытания или удары судьбы. Нет, они меня всегда радуют, и, если бы их не было, мне бы их не хватало, я бы в конце концов сам стал искать их. Что есть, то есть: каждая женщина для меня – неведомый материк с нехожеными тропами, загадочными, фантастическими ландшафтами, погасшими вулканами, готовыми в любую минуту взорваться огненной лавой, – одним словом, приключения, без которых моя жизнь была бы гораздо беднее.
Если я говорю, что Аманда могла бы загнать меня в угол именно с помощью этой темы, то теоретически это возможно, практически же – исключена. Она ни о чем таком и не подозревает. С самого первого дня нашей семейной жизни я строго следил за тем, чтобы она ничего не узнала. И не только из страха, как вы, может быть, думаете, но и из уважения к ее женскому самолюбию. Если даже она когда-нибудь что-нибудь и заподозрила, то не подала виду, а поскольку я никогда не поверю, что женщина способна годами игнорировать измены мужа, то я считаю маловероятным, что ей что-нибудь известно. Стало быть, мои прыжки в сторону с точки зрения здоровой человеческой логики вряд ли могут быть ее тайным козырем, а ничего другого мне в голову не приходит, и я не знаю, что мне и думать.
Однажды Аманда, получив задание сделать какой-то репортаж, уехала на несколько дней, что случалось довольно редко. Обычно она предпочитала сидеть у себя в комнате и заниматься более высокими материями: она, как выяснилось, писала рассказы или какой-то радиоспектакль, о чем я узнал, по ошибке вскрыв письмо из «Голоса ГДР», содержавшее отказ. Одним словом, Аманды не было дома, и я подумал, что было бы непростительным расточительством упускать такую возможность. В то время у меня как раз начиналась веселая история с одной коллегой из «Берлинер цайтунг». За все время, прожитое с Амандой, ни одна интрига не казалась мне такой соблазнительной, как эта. Вероятно, из-за серьезных преград, которые приходилось преодолевать. Я пригласил даму к себе домой, потому что она тоже была замужем, а в отель идти отказалась.
Не подумайте, что я совершенно потерял голову и забыл про осторожность. Напротив, я был очень осторожен: Элиза пользовалась очень резкими духами, и, так как у Аманды был тонкий нюх, я попросил Элизу в этот раз обойтись без благовоний. Она с пониманием отнеслась к моей просьбе и не надушилась. Еще в прихожей я констатировал, что так хорошо она еще никогда до этого не пахла. Не стану утомлять вас подробностями того вечера. Лишь одно обстоятельство – очень существенное – я не могу не упомянуть: мы были в гостиной и недурно проводили время, когда в прихожей вдруг раздался звук открываемой входной двери. Аманда! На целых два дня раньше, чем я ожидал! К счастью, она сначала отправилась на кухню. Я бросился вслед за ней, чтобы отвлечь ее и обеспечить Элизе путь к отступлению – у нас с ней не было и пяти секунд для обсуждения ситуации. В кухне у нас вместо двери была прозрачная занавеска из стекляруса, так что прошмыгнуть мимо незамеченным было невозможно. Элиза, разумеется, этого не знала. Я разыгрывал перед Амандой радостное удивление, делал вид, что от счастья лишился дара речи, сжимал ее в объятиях, как в слесарных тисках, и дрожал от ужаса перед неминуемой катастрофой. Но ничего не происходило. Потом Элиза рассказала мне, что забралась под диван и решила лежать там, пока я не подам ей знак. Чтобы не наскучить вам долгим рассказом – я так и не подал ей этот знак… Я даже на минуту боялся выпустить Аманду из виду. Я торчал с ней в кухне, потом пошел с ней в ванную, потом уложил ее в постель. Я не спускал с нее глаз до тех пор, пока она не уснула. Лишь ночью, когда она забормотала во сне, я прокрался в гостиную, убрал «следы преступления» – бутылку с вином, бокалы, пепельницу, зажигалку, которую забыла Элиза (вполне возможно, что она сделала это намеренно). Как ни странно, после этой психологической пытки Аманда сделалась мне ближе, чем когда-либо до того. Я был благодарен ей за ее беспечность и доверчивость. Элиза потом долго не разговаривала со мной, как будто это я был виноват в том, что Аманда вернулась раньше времени. Но в конце концов она одумалась, и мы помирились.
Через некоторое время я сделал нечто сомнительное по моим собственным меркам. Приближался день рождения Аманды, и мне пришла в голову хитроумнейшая идея – подарить ей такие же духи, какими пользовалась Элиза. Духи ей понравились, и мне теперь не нужно было просить Элизу не душиться. Однако то, что вначале казалось остроумным облегчением моего положения, вскоре обернулось серьезным неудобством. Хотите верьте, хотите нет, но меня вдруг стала мучить совесть. Каждый раз, когда Аманда душилась новыми духами, я поневоле думал: «Сукин ты сын!» Я, кажется, уже говорил, что самому мне этот запах не очень нравился? Так вот, вскоре история с Элизой закончилась, а Аманда окончательно остановила свой выбор на этих духах, она и сегодня ими пользуется.
Вам наверняка пригодится и следующая информация: у Аманды нет и не было никаких любовных интрижек. Я имею в виду не то, что мне ничего неизвестно о каких-то ее похождениях, я хочу сказать: у нее их нет. Когда вы ее увидите, вы удивитесь, потому что выглядит она великолепно. Она выглядит так, что каждый думает: мужчины бегают за ней толпами. Они и вправду бегают за ней, но ее это мало заботит, ей это скучно. Сначала я гордился этим, полагая, что причина тому – я. Поскольку я удовлетворяю ее во всех отношениях, думал я, ее равнодушие к другим вполне естественно. Но потом я заметил, что ее равнодушие к мужчинам распространяется и на меня.
Может, у вас сложилось обо мне иное мнение, но я вовсе не страдаю излишком самоуверенности. Я часто спрашиваю себя, правильно ли я поступаю, позволительно ли то, что я делаю, учел ли я все возможные последствия, не переоцениваю ли я свои силы, не расточаю ли я свое время. До того, как я познакомился с Амандой, я был другим. Каким-то загадочным образом она умудрилась заразить меня бациллой сомнения. Сомнения в себе самом. Я изо всех сил стараюсь жить как прежде, беззаботно и легко, но у меня это плохо получается. Даже если со стороны я кажусь таким, каким был раньше, голова моя полна сомнений и мучительных раздумий; меня вдруг ни с того ни с сего начали мучить угрызения совести, превратившие меня в своего собственного врага. Все удовольствия и радости получаются, таким образом, наполовину отравленными. Я боюсь, что развод не избавит меня от этого, что Аманда уйдет, а моя способность жить просто и непринужденно больше не вернется. Аманда же покидает наш брак такой же, какой вступила в него. Может быть, это звучит как признание в собственной несостоятельности, но я не оказал на нее ни малейшего влияния. Она всегда поступала так, как ей хотелось, и, наоборот, не делала того, что ей не нравилось, независимо от моих желаний. Возможно, это было самое больное место нашей семейной жизни – то, что я не имел на нее ни малейшего влияния. Вначале я еще старался добиться этого влияния, но ничего, кроме раздоров, мои старания не принесли.
Однажды ей нужно было сделать репортаж для какой-то маленькой газетки, и она отправилась на швейную фабрику, чтобы взять интервью у директора. Она задавала ему такие провокационные вопросы, что он не только прервал разговор, но еще и позвонил в редакцию в нажаловался на нее. После этого газета отказалась от ее услуг, а поскольку о таких вещах все очень быстро узнают, то работы ей доставалось с каждым днем все меньше и меньше. Когда я поинтересовался, чем же она так разозлила директора фабрики, она сунула мне листок с вопросами интервью: Что для него, директора, важнее – желания населения или план? Считает ли он, что это повредило бы социализму, если бы люди стали наконец носить хорошо сшитые штаны? Она, казалось, даже не подозревала, что нам, журналистам, отведены определенные границы. Когда я спросил ее, неужели она думала, что директор придет в восторг от подобных вопросов, она назвала меня его подпевалой. И с этой минуты категорически отказывалась вступать со мной в какие бы то ни было разговоры о возможностях прессы, как я ни старался разъяснить ей свою точку зрения. Она заявила, что не желает слушать разглагольствования неграмотного о правилах орфографии, – подобный тон вполне соответствовал ее представлениям о юморе.
Мне всегда казалось, что семейный спор может быть чем-то вроде безобидной игры и необязательно должен означать крах общей системы ценностей. Люди ведь должны не просто высказывать свое мнение и насмерть стоять на своей позиции, они должны «тереться» друг о друга, тепло, вырабатываемое в результате трения, – это
