Напрасно Роберт О'Рейли прислал платье, очень даже напрасно! Она еще вчера подумала об этом, хотя и не предполагала, что слухи расползутся по городу, точно пауки, причем с такой быстротой! Теперь все будут болтать, что Тина берет дорогие подарки от мужчин, а что может быть хуже для девушки?! Даже если она выйдет замуж за мистера О'Рейли (чего Дарлин желала меньше всего), люди скажут, что дочка Хиггинсов клюнула на богатство. И Роберту О'Рейли Дарлин не верила, не верила, что он по-настоящему любит Тину, безоглядно, последней поздней любовью. Скорее с его стороны здесь таился своеобразный расчет: просто он еще раньше надумал жениться на молоденькой, наивной, невинной девушке, и Тина оказалась подходящей.
И этот безмолвно преподнесенный подарок неслучаен: Роберт О'Рейли хотел показать Тине, что может ей дать; дал понять, что платье — лишь самое малое из того, чем он способен ее одарить. А Тина… Только бы она смогла понять, почувствовать, что это не путь к вознесению! Что же касается Терезы и ее бегства… Дарлин вздохнула: тут, похоже, ничего уже не исправить!
ГЛАВА IV
Солнце еще не взошло, от линии горизонта только начинал расползаться розоватый свет, выше небо оставалось туманно-серым, и весь пейзаж словно тонул в блеклой дымке, порождая ощущение нереальности, утреннего тяжелого полусна. Ветви растущего вдоль дороги кустарника во мгле утреннего полусвета еще не обрели свой привычный цвет и, причудливо, угрожающе переплетаясь, неподвижно топорщились в безветрии.
Темная дорога, взрытая колесами повозок, была мокрой от прошедшего ночью дождя, и идти по ней было трудно: ноги увязали в песке, который набивался в тяжелые башмаки. Тина молчала. От утреннего холода было зябко и разговаривать не хотелось. Девушка скрестила обнаженные до плеч руки на груди, но это мало помогало. К тому же от сырой земли веяло холодом по ногам, прикрытым одной только полотняной юбкой: одежда была приспособлена для жары, которая затопит все вокруг часа через два. Дарлин, оглянувшись на дочь, безмолвно сняла с головы платок и набросила на ее худенькие плечи.
Минут через двадцать женщины дошли до места, где предстояло сегодня работать. Там уже собралось несколько работниц, они разбирали мешки и корзины со старыми оберточными листьями початков кукурузы, которые использовались в качестве подвязочного материала, и разбредались к началу рядков. Каждой предстояло пройти до самого конца длинного ряда, затем перейти к следующему и так до того часа, пока солнце не встанет в зените, заставляя все живое прятаться от губительно-жарких лучей.
Сумеречно-темные виноградные ряды уходили в бесконечное пространство равнин и холмов, растекались по ним, сливаясь в нечто огромное, прохладное, влажное от росы, которая капельками покрывала миллионы листьев, изящно вырезанных по краям резцом неведомого умельца; лозы, переплетаясь, извивались в темноте, наклоняясь, стлались по земле и, приподнятые, мягко опутывали руки.
Тина привычно взялась за работу, стремясь сделать побольше до восхода. Она умело подцепляла сразу несколько стеблей, расправляла листья и привязывала стебли к проволочным нитям, натянутым параллельно земле. Дарлин трудилась у противоположного ряда. Они с Тиной двигались спина к спине, иногда перегоняя одна другую. Дальше мелькали косынки других работниц, сразу было видно, кто впереди, а кто отстает, но особо никто не спешил: важно было сделать работу тщательно, чтобы ни один стебель не свисал, не волочился по земле. Женщины шли и шли, оставляя позади себя ровные, стеною стоящие ряды, продвигались вперед по зеленому морю, быстро-быстро мелькали их загорелые руки, разговоры постепенно смолкали, и слышался только неравномерный шорох перебираемых пальцами листьев, шероховато-жестких, как накрахмаленная ткань.
Солнце незаметно взошло и нежно осветило молодую зелень с изумрудными капельками росы, засверкало в прорезях листьев, омыло золотом небосвод… Потом, когда солнце немного поднимется, небо станет голубым-голубым, все вокруг обретет привычные контуры и засияет в избытке жизненной силы.
Тина остановилась, поправляя тонкие пряди волос, выбившиеся из-под полотняной косынки. Ряд тянулся вдаль, уходя за холм, конца и края не было видно, и это рождало ощущение, близкое к безысходности: казалось, в жизни не дойдешь до следующего… Дарлин ушла далеко вперед, и Тина поспешила продолжить работу. Руки ныли, боль растекалась от плеч до локтей, и девушка несколько раз отвела плечи назад, пытаясь снять напряжение усталых мышц. Солнце невыносимо пекло, липнувшая к потному лбу косынка не спасала от зноя, и кровь стучала в висках. Сегодня почему-то было тяжелее, чем обычно. Тина почувствовала, что ее начинает мутить. Она опять остановилась; внезапно в глазах позеленело, все вокруг покрылось маленькими светящимися точками—девушка ощутила себя провалившейся в пустую и темную яму, она ничего не видела, ничего не слышала, кроме бесконечного далекого звона.
Тина очнулась сидящей на земле. Дарлин поддерживала ее, а другая женщина брызгала в лицо водой из фляги. Дарлин заставила девушку сделать несколько глотков, а потом, намочив платок, приложила ко лбу.
— Лучше? — спросила она, наклонившись к дочери и обнимая ее за плечи.
— Да, спасибо…
— Кровь в голову ударила! — бойко пояснила одна из женщин, возвращаясь к работе. — Бывает…
Объятая вялым безразличием, Тина все же заметила, как переглянулись две женщины на соседнем ряду, и одна что-то шепнула другой. Девушка вспомнила разговор с Филом Смитом… О Боже! А вдруг они подумали, что она…
Как только дочери стало легче, Дарлин без разговоров отправила ее домой.
…Тина шла по дороге, понемногу приходя в себя. Сознание прояснилось, но ноги были как ватные, и в руках сохранялась слабость, напоминавшая чувство какой-то странной невесомости. Постепенно вернулась способность мыслить, и Тина пыталась вспомнить: о чем же она думала, работая? Похоже, ни о чем, просто, как машина, повторяла заученные движения, сетовала на жару да ждала полудня. Нет, она вовсе не была лентяйкой, охотно делала все, о чем бы ни попросили, и работа спорилась у нее в руках, но… Она начала чувствовать, начала понимать, как тяжелый физический труд убивает мысли, втаптывает душу в мир повседневности. Сколько это будет продолжаться? Всегда? Никакого движения вперед, никакого подъема! Тереза поступила скверно, оставив их с матерью и даже не давая о себе знать, но все-таки она была тысячу раз права!
Тина брела по дороге, машинально переставляя ноги, солнце обжигало неприкрытое лицо и руки. Девушка стянула с головы косынку и вытерла пот со лба. Волосы, схваченные с боков шпильками, растрепались, спутались, сзади свисали хвостом. Тина остановилась, чтобы немного поправить их. Она была одета в простую кофту без рукавов, грубые башмаки и неширокую юбку: наряд, хотя и не рваный, выстиранный только вчера, но все же ужасающе бедный.
Она не ожидала встретить Роберта О'Рейли и была слишком расстроена, чтобы очень удивиться или растеряться, когда он внезапно возник на повороте дороги. Она не стала задавать себе вопрос, поджидал ли он ее, искал ли встречи, или это произошло случайно, само собой.
Мистер О'Рейли несколько удивленно оглядел ее, и девушка смутилась.
— Откуда вы, Тина?
— С работы, — еле слышно прошептала она: неожиданно и совсем некстати к глазам подступили слезы.
— Так рано?
Она вздохнула.
— Мне стало плохо.
«Бедная девочка!» — едва не вырвалось у Роберта, но он сдержался, втайне улыбнувшись ее наивной откровенности.
Тина стояла перед ним, тоненькая, загорелая до черноты, оттененной белой полотняной одеждой.
Она постепенно проникалась ощущением настоящей минуты и уже чувствовала стыд оттого, что этот человек застал ее в таком виде.
— Извините, я… — начала было она, но после, вспомнив о более важном, промолвила: — Мистер О'Рейли, я должна вернуть вам платье…
— Оно понравилось вам?
Тина не умела притворяться: Роберт заметил, как сверкнули ее глаза.
