Я иду за ним по улице, он лезет в карман, изучает сегодняшнюю выручку, маленькую горстку монет.
— Народ жадный такой стал. Раньше почти все хоть что-то давали, хоть пятьдесят эре. А теперь редко кто подает.
— Ты никогда не задумывался, что, может, тебе и больше народу подавало бы, если бы ты на них не орал?
— Кто-то же должен сказать им правду…
Йоханес ведет меня в бар. Это ирландский паб, освещение приглушенное, кругом — имитация темного дерева. На стенах — железные таблички с марками импортного пива: «Гиннесс», «Килкенни», «Тетлис». Народу немного. За одним из столиков — молодые бизнесмены, галстуки ослаблены, пиджаки — на спинках стульев. Пьют импортное пиво из высоких стаканов. На маленькой сцене с караоке — никого, рядом экран, звук выключен, на экране — юная пара, бегущая по пляжу, над словами прыгает мячик, указывая, когда их нужно петь. У стойки какие-то парни разговаривают с барменом. Они следят за футбольным матчем по телевизору, висящему на стене.
Мы садимся за противоположный конец стойки. Бармен что-то говорит своим друзьям и делает рукой движение, которое должно намекать то ли на драку, то ли на секс. Они смеются. Затем он лениво переводит на нас глаза. Медленно идет в наш конец. Бармен лысый, с маленькой козлиной бородкой и обозначившимся пивным животиком, прикрытым футболкой с надписью «Man United». Сначала он смотрит на Йоханеса, затем на меня. Йоханес склоняется над стойкой и кричит:
— Нам два… пива. Больших.
Бармен собирается что-то сказать, но не говорит: неохота. Идет к пивным кранам и наливает.
Я вынимаю сигареты, угощаю Йоханеса, даю ему прикурить.
— Как на улице, все так же?
— Нет, жестче. Намного жестче.
Он прищуривается, как бы подчеркивая свою мысль, а может, это тик. Здесь, в стоячем воздухе бара, очень сильно слышен его запах, кислый запах мочи и грязи.
Бармен ждет, пока осядет пена, доливает, ставит пиво перед нами. Йоханес роется в кармане, но явно испытывает облегчение, когда я вынимаю деньги. Бармен приходит со сдачей, затем возвращается к матчу.
Йоханес пробует пиво, смачивает губы.
— Люди были добрее… А теперь, если ляжешь спать в чьем-нибудь подъезде, они вызывают полицию.
— Наверное, им не хочется, чтобы вы там валялись, ссали и блевали.
— Таким свинством я никогда не занимаюсь. Я всегда выхожу, чтобы пописать. Спроси кого хочешь.
— Я тебе верю.
— Не знаю, что случилось с людьми, раньше они нас жалели, хотели помочь. А теперь они нас ненавидят…
Раньше была одна пожилая дама, она иногда проходила мимо и давала мне бутерброды, паштет со студнем, хлеб с сыром, что-нибудь такое.
— Она была хорошим человеком.
— Она была потрясающим человеком, ангелом. Ну ладно, иногда, может, больше нужна была десятка или пиво. Но все равно, стояла, делала для такого, как я, бутерброды. Наверное, она теперь на небе…
Йоханес жадно отпивает глоток пива и вытирает рот.
— Ух, помогло. Да пей же!
Я чокаюсь с ним, он глубоко затягивается сигаретой, осушает остаток пива, а потом выдыхает дым. Затем снова перевешивается через стойку:
— Еще два!
Бармен едва поворачивает голову в нашу сторону.
Йоханес стучит кружкой по стойке, она не разбивается.
— Пива, пива, пива!
С безумным усилием бармен отрывает тело от стойки, на которой он возлежал. В этот раз идет к нам еще медленнее, словно надеется, что мы исчезнем, прежде чем он дойдет.
Смотрит с ленивым раздражением.
Йоханес снова бабахает своей кружкой по стойке:
— Налей-ка нам пива, принцеска!
Бармен хочет что-то сказать, но тут Йоханес встает со стула и смотрит ему прямо в глаза.
Таким взглядом: мне-все-пофиг-я-больной. Один из тех взглядов, что никогда как следует не выходят в кино.
Бармен молча возвращается и наполняет кружки.
— Большие!
Он ставит перед нами пиво, избегая смотреть в глаза. Я кладу деньги на стойку, но он их не берет, он уже в другом конце бара.
Мы чокаемся, и Йоханес снова осушает полкружки.
— Самое худшее — это зима, ненавижу зимы. Я до сих пор не чувствую пальцев ног, они до сих пор как заморожены.
— Суровая зима была?
— Я чуть не откинул копыта. Люди думают: ой, как здорово, у нашей принцески будет Рождество со снегом, с санками и прочим говном. А тут я лежу, как долбаный Дед Мороз. Ты знаешь Эгона?
— Эгона? Нет вроде.
— Эгон был слеп на один глаз. Мы его называли Пират Эгон, он это ненавидел.
— Может быть… я не уверен.
— Да, так они нашли его, он валялся где-то, притащили и отмыли. И он от этого помер. Он много лет не мылся, и чертова вода из него вышибла дух. Он просто не переносил этого. Годами ходил с защитным слоем грязи… Я буду следующим, не думаю, что доживу до зимы. Тогда можешь занять мое место у Центрального вокзала.
— Почему ты не хочешь лечь в больницу, хотя бы на зиму?
— Лечь в больницу?.. Ты, наверное, больной.
— Ты бы выжил, не исключено, что тебе даже жилье подыщут…
— Никто не будет мной командовать. Никогда, больше никогда.
— Разве это не лучше, чем то, что сейчас?
Он смотрит на свою свободную руку и приглушенно отвечает:
— Нет…
Поворачивается ко мне на барном табурете и смотрит прямо в глаза:
— Знаешь, что они делали с Йоханесом?
— Нет.
Его голос становится более проникновенным, ему важно, чтобы я понял, что он говорит. Его нищенская рука, та, что не в кармане, чертит в воздухе круги.
— Он был просто ребенком, маленьким мальчиком. А они сказали ему: ты не должен жить с папой и мамой, для тебя это плохо, теперь ты будешь жить с нами.
— Йоханес…
— Ты будешь жить с нами, мы будем с тобой хорошо обращаться… Правда хорошо… И ты будешь называть меня папой, Йоханес. Мы должны быть уверены, что Йоханес здоров, папа тебя посмотрит. Давай посмотрим, Йоханес, папа должен посмотреть, все ли с ним в порядке. Папа тебя обследует…
— Ты очень громко говоришь…
— Вынь его, Йоханес, и папа посмотрит, мы просто посмотрим, все ли в порядке…
— Йоханес, может, нам…
Я кладу руку ему на плечо, пробую успокоить его, но он далеко отсюда, он говорит, и изо рта летят брызги.
