– До вечера! Я приду! – ответил Жиль.
Для Жиля наказание было удвоено за то, что он пропустил исповедь под таким пустым предлогом, как болезнь. Сверх того ему было приказано по выходе из башни «Барбэн» отправиться в часовню, предстать там перед священником и прочитать двойную порцию молитв, перебирая четки. Жиль безропотно принял все это, поддерживаемый надеждой на новые дали, открытые ему Жан-Пьером. Он решительно пошел на исповедь, но покаялся не во всех своих грехах, впервые таким образом не исполнив нравственных обязанностей, казавшихся ему теперь ненужными и несовместимыми с устремлениями того мужчины, каким он начинал уже становиться.
Итак, с последним ударом часов, пробивших девять вечера, он уже вышагивал по грязным булыжникам маленькой площади, пустынной и темной в этот вечерний час, которую сторожили два деревянных жителя города. Плечи у него побаливали, но сердце было полным надежд. Впервые после прыжка в воды Блаве мысль о Жюдит разжала тиски, в которых она держала, как в капкане, разум юноши. Постукивая подошвами башмаков о мостовую. Жиль мечтал среди этой холодной ночи о будущем, окутанном голубой дымкой приключений.
Жан-Пьер появился из темноты, как чертик из табакерки, произведя при этом не больше шума, чем это сделал бы кот.
– Пошли! – только и сказал он.
Как и утром, мальчики направились к порту, единственной части города, являвшей в этот час признаки жизни, поскольку Ванн был городом благоразумным и благочестивым, чей распорядок жизни регламентировался боем колоколов собора и монастырей.
– Куда ты меня ведешь? – спросил Жиль, когда они выходили из ворот Сен-Венсан.
Вместо ответа Жан-Пьер показал на старый дом на набережной, выступ фасада которого нависал, подобно отяжелевшему глазному веку, над двумя небольшими низкими окнами, подмигивавшими в ночи, как два светящихся красным глаза.
– Мы идем туда!
Жиль поморщился. Хотя он и не бывал никогда в портовых тавернах, но достаточно хорошо был знаком с городом, чтобы знать, что кабачок «Красный горностай» пользуется отвратительной репутацией.
Хозяина кабачка звали Йан Маодан, и он крайне снисходительно относился к подбору
своих клиентов, поскольку и сам когда-то, в пору своей бурной молодости, «косил траву на большом поле» в течение трех самых лучших лет своей жизни, что лишь придало больше силы его рукам, гибкость которых не уступала, их ловкости. В его кабаке каждый находил то, за чем пришел: контрабандист, искавший здесь пополнения своего экипажа, ревнивый муж в поисках кого-нибудь, кто стал бы шпионить за его женой, и даже главарь шайки, желающий обновить свое войско, прореженное правосудием и стражниками сенешаля, – все могли быть вполне уверены, что найдут тут предмет своих поисков. Однако в кабачке крайне редко попадались ученики коллежа Сен-Ив. Поэтому, увидев, что его товарищ всходит по ступеням, ведущим к низенькой двери, с ловкостью завсегдатая, Жиль не выдержал и схватил его за руку.
– Ты уже бывал здесь? – спросил он строго.
Жан-Пьер пожал плечами и отвернулся, но в голосе его послышался вызов.
– Конечно! – ответил он. – Если хочешь отплыть втайне, нельзя быть чересчур разборчивым. Здесь мы найдем человека, который может нам помочь…
– Ты знаешь репутацию «Красного горностая».
Но подумал ли ты, что будет, если твой отец или отец настоятель узнают, что тебя тут видели?
– Успокойся, я обо всем подумал. Не разбивши яиц, не сделаешь яичницы! Если боишься за свою репутацию, то свободно можешь повернуть назад. Только в таком случае не лучше ли тебе все-таки сделаться священником?..
– Если мне понадобится совет по поводу моего будущего, то я спрошу у тебя! – парировал Жиль сухим тоном. – Я иду с тобой. Ты, видно, знаешь, что делаешь.
Последовав за своим товарищем, он вошел в таверну, как будто нырнул в воду, затаив дыхание. Он думал, что увидит там подобие ада, полного шума и ярости, полного драк, криков и пьяных песен. Однако шума там было не больше, чем в классе коллежа Сент-Ив.
С порога он увидал плавающие в голубых клубах дыма из множества трубок спины людей в разнообразного цвета одеждах, головы более или менее отталкивающего вида, склоненные над столами, куда эти люди ставили локти и стаканы с ромом. Все они вели разговоры между собой сдержанными голосами, обсуждая втихомолку свои дела, в большинстве своем крайне темного свойства, тем не менее представлявшие для них огромный интерес. Несмотря на присутствие двух служанок, сновавших с тяжелыми подносами по залу в платьях, столь бесстыдно открытых, что Жиль в смущении отвел взгляд, место это не вызывало ни малейшей мысли о развлечениях.
Сам Йан Маодан, опершись кулаками на засаленную стойку орехового дерева, обводил взглядом всю компанию с видом императора, от чьего ока ничто не может укрыться. При виде обоих мальчиков лицо его искривилось гримасой, – с большой натяжкой она могла бы сойти за улыбку – и, пройдя через зал, он остановился у столика в глубине, за которым сидел только один человек.
– Эй, нантец! – крикнул он. – К тебе гости!..
Человек, к которому обратился Йан Маодан, вздрогнул, изобразил на своем лице улыбку, подходящую ему как роза крокодилу, и, сняв со своей конусообразной головы треуголку, великолепно украшенную золотым галуном, но явно принадлежавшую ранее какому-то другому человеку, грациозно взмахнул ею, адресуясь к мальчикам, пробиравшимся между столиками.
– Наконец ты пришел, малыш! – сказал он, пришепетывая, открыв ряд почерневших пеньков, среди которых сверкали три зуба, оставшиеся удивительно белыми. – Ты пришел сказать мне, что ты надумал?
– Да, мосье! Я решился!
Треуголка вновь вежливо качнулась.
