хотелось задать множество вопросов, он сдерживал себя, так как не в обычае было вести разговоры во время еды. Только лишь после
того, как был закончен ужин, он поднял на стоявшую подле него Розенну горящий любопытством взгляд.
– Моя мать никогда не выходит из дому и ни к кому не ходит в гости, – сказал он для начала, – но ты, Розенна, ты ведь знаешь всю округу от Эннебона до Пор-Луи?
– Да, я многих тут знаю, – проворчала Розенна, сразу насторожившись. – Если люди со мной здороваются, я отвечаю. Зачем быть невежливой… А что ты хочешь спросить?
– Да ничего особенного. Я только хотел узнать, знаешь ли ты семейство де Сен-Мелэн?
Ее седые брови сошлись под накрахмаленной накидкой из муслина.
– Но… скажи мне правду, – сказала она тоном, полным подозрения, – почему ты заговорил со мной об этих людях?
– О, просто так! – ответил Жиль, поднявшись с места, чтобы избежать долгих объяснений. – Когда я возвращался через парк Локгеноле, я встретил девушку, которая назвалась этим именем и сказала, что живет в замке. Но это не важно…
При этих словах он вышел из дома, сделав вид, что идет взглянуть, хорошо ли заперты куры, «потому что в окрестностях заметили лису».
Он был уверен, что Розенна, одним из маленьких грешков которой было любопытство, не успокоится, пока не выяснит все до конца. Обходя свои маленькие владения. Жиль принялся сочинять историю о падении в ров и о вывихнутой при этом лодыжке, историю, которая спасла бы одновременно и его самолюбие, и стыдливость Жюдит.
Он не обманулся в своих ожиданиях. Розенна как никто другой знала толк в искусстве задавать самые точные вопросы, не подавая при этом вида, что чем-то интересуется. Она могла бы стать несравненным духовником: не только ни одна сплетница на десять лье в округе не могла противиться ей, но Розенна умела также разговорить самого упрямого из старых рыбаков, из числа тех, что выпускают из своего беззубого рта трубку разве лишь для того, чтобы пропустить укрепляющий глоток сидра или водки.
«Она способна исповедать самого нашего епископа… или же моего церковного сторожа! – говаривал аббат Венсан, крестный Жиля, знавший старую женщину с самого рождения. – Когда я еще был ребенком, она знала, как разговаривать даже с браконьерами из Лесле, притом отбирала часть добычи и отправляла их восвояси, присовокупив к нравоучению бутыль с водкой!»
Таким образом, благодаря Розенне, Жиль быстро узнал все, что он желал знать.
Жюдит де Сен-Мелэн, несколько месяцев назад потерявшая мать, только что была принята в качестве пансионерки в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа в Эннебоне, аббатиса которого госпожа Клотильда де ла Бурдоннэ и ее бернардинки занимались воспитанием девиц благородного происхождения, но небогатых, в большинстве случаев с тем, чтобы сделать из них монахинь. Ее отец, почти полностью разорившийся старый дворянин, вынужден был покинуть свое маленькое поместье во Френе близ Плоэрмеля – приданое жены и их единственное богатство. Оставив поместье во Френе, он обосновался в Эннебоне, в старом, покрытом трещинами особнячке в квартале Виль-Клоз, доставшемся ему в наследство от какого-то дальнего родственника.
Итак, барон и его дочь приехали, чтобы поселиться в тесном и мрачном доме покойного кузена, и благодаря протекции семьи де ла Бурдоннэ, чьи земли соседствовали с их землями во Френе, а также благодаря покровительству крестной матери девушки, графини де Перрьен, Жюдит была принята в монастырь Нотр-Дам-де-ла-Жуа, для получения образования и воспитания, до того времени весьма запущенного. Ведь, живя с постоянно болевшей матерью и двумя братьями, совершеннейшими дикарями, она росла без присмотра, как трава в полях, и получала при этом не больше ухода, чем эта трава.
– Видишь, – заключила Розеина, вновь принявшись за вязание, но продолжая смотреть на юношу странным взглядом, под которым тот залился краской. – Эта твоя девушка из замка такая же неудачница, как и ты. У тебя нет отца, а у нее больше нет матери, она знатного происхождения, но бедна, как Иов. Ты станешь священником, а она – монахиней. Выбрось ее из головы, не думай о ней больше…
– С чего ты взяла, что я о ней думаю? – спросил Жиль с досадой.
Розенна сняла очки, вытерла их концом передника и коротко, невесело засмеялась.
– Бедный мой мальчик! Если бы ты о ней не думал, то давно бы уже заставил меня умолкнуть, сказав, что тебя это вовсе не интересует. Но ты ведь выслушал весь мой рассказ, ни разу не перебив, а глаза твои сверкали, как звезды. А что, она действительно так уж красива?
Жиль резко отвернулся и принялся ерошить свои густые белокурые волосы, пытаясь собраться с мыслями.
– Да… Я думаю, да! Ну и что же? Ты говоришь, что ей приходится не лучше, чем мне, но ты ошибаешься. Даже не будь ее судьба предопределена заранее, что у нее может быть общего со мной? Если она и бедна, то ее знатное происхождение останется при ней, и если у нее и нет больше матери, то, по крайней мере, она носит имя своего отца. Она появилась на свет в законном браке, тогда как я – я всего лишь бастард! То есть я – ничто в этом мире, где лишь рождением предопределяется жизненный путь. Не будем больше говорить об этом…
Затем, боясь поддаться в глазах опечаленной Розенны охватившему его чувству горечи, он выбежал из дома и до поздней ночи бродил по ландам.
За все оставшиеся ему до возвращения в коллеж дни вакаций, что должно было произойти вскоре после Дня всех святых, он ни разу более не произнес имени Жюдит, но в доме его теперь совсем не видели.
Однако Жиль не ходил в море с сыновьями Ле-Мана, как бывало раньше, не ловил рыбу в реке.
Он не бродил более по укреплениям Пор-Луи, соседней морской крепости, куда он любил ходить раньше; на набережных Лорьяна, куда он прежде с таким удовольствием иногда отправлялся, чтобы вдохнуть густые ароматы, идущие с кораблей, вернувшихся из Индии, он тоже не появлялся. Он просиживал теперь часами на берегу Блаве, устроившись в травяном гнезде, куда однажды вечером вытащил недвижное тело Жюдит де Сен-Мелэн, смотрел, как текут изменчивые воды, и не думал более о том, чтобы забросить в реку рыболовные снасти.
Два или три раза он доходил до Эннебона, долго бродил по тропинке, ведущей от реки к высоким стенам
