крупнейший авторитет во всем, что касается Хуаны Безумной.
– Именно так. Но вы не боитесь, что получится еще хуже, чем вчера? Попадете под горячую руку... Вы же знаете, что портрет, висевший в гостиной у Мединасели, похищен. Вероятно, маркиз в ужасном настроении.
– По нему этого не скажешь. Он кажется скорее спокойным. Может быть, он еще не знает?
– В таком случае – пойдемте.
Однако «дон Базилио» уже знал. И, похоже, узнал только что, ибо его мертвенно-бледное лицо окрасилось каким-то странным румянцем, что, вероятно, было у него признаком сильнейшего волнения. Птичья голова с длинным носом вертелась во все стороны так, словно маркиз надеялся унюхать след преступника.
– Немыслимо! Невероятно! Просто скандал! – без конца повторял он. И тут же призвал в союзники госпожу Лас Марисмас. – Вы со мной согласны, дорогая Исабель? В какое ужасное время мы живем!
Донья Исабель, которая взяла на себя миссию примирить двух мужчин, тут же ухватила быка за рога:
– Мы с князем полностью разделяем ваше мнение, милый дон Манрике, и, кстати...
«Дон Базилио» на мгновение прервал поток проклятий и обратил на Морозини совиный взгляд.
– Князь? – проворчал он. – Какой еще, Господи, князь? Каким образом?
Это прозвучало столь презрительно, что, забыв о своих благих намерениях, Альдо не удержался и вспылил.
– Если среди предков насчитываешь четырех венецианских дожей, один из которых – князь Пелопоннеса, – бросил он, отвечая спесью на спесь, – вряд ли стоит докладывать о своем происхождении испанскому дворянчику!
Донья Исабель отважно бросилась разнимать строптивцев:
– Господа, господа! Подумайте, ведь здесь королева! Подобная перепалка между людьми, чей ум и огромные знания должны вести к согласию, лишена всякого смысла! Позвольте же, князь, представить вас – привилегия возраста, – улыбнулась она, чтобы избежать новой вспышки, – маркизу Фуенте Салида, камергеру ее величества королевы Марии-Кристины, вдовы нашего покойного короля Альфонса ХII. Дон Манрике, перед вами – князь Морозини, представитель высшей знати Венеции и международный эксперт по историческим драгоценностям. Его знания почти столь же обширны, как ваши... И наш король, которому он оказал огромную услугу, очень его любит...
Фуенте Салида был неисправим. Угрожающе наставив длинный нос на венецианца, он легким кивком головы обозначил поклон и пробормотал:
– Хм, хм... Тем не менее хоть и знатный, но коммерсант... Так о чем же мы можем беседовать?
– О том великолепном периоде истории Испании, который называют Золотым веком, – бесстрашно начал Морозини. – А в особенности – о самой несчастной и, возможно, самой притягательной из королев. О той, чей портрет посмел похитить преступник, о донье Хуане...
Маркиз жестом прервал его, кашлянул, вытащил откуда-то из-под фалды фрака необъятный носовой платок, надолго погрузил в него свой нос и наконец заявил:
– Ни время, ни место, ни обстоятельства не кажутся мне подходящими для того, чтобы тревожить столь благородную память. Вы не скажете мне ничего такого, чего бы я не знал. К тому же я не соглашаюсь говорить о ней нигде, кроме единственного места: места ее мученичества. Это в Тордесильясе, где у меня дом. А мы сейчас далеко оттуда.
– Но почему же не в Гранаде, где в кафедральном соборе, в королевской часовне, она покоится рядом со своим супругом и матерью? – вызывающе спросил Альдо.
– Потому, что там – всего лишь прах, а мне важна только жизнь! Ваш покорный слуга, сударь! Зовут к ужину, и нам больше нечего друг другу сказать. Дорогой мой герцог, я пойду с вами, – добавил он, заботливо склоняясь к лысому черепу господина с Золотым Руном, который, казалось, стоя спал.
Маркиза смотрела им вслед, пока они не скрылись в толпе гостей.
– Что за непроходимый глупец! – вздохнула она. – Несчастны королевы, вынужденные жить среди подобных людей! А этого даже не извиняет то, что он, насколько мне известно, принимает себя за Дон Кихота. Он просто одержим хронической курсилерией!
– Курсилерия? Это что такое?
– Что-то вроде снобизма. Быть «курси» – значит быть напыщенным, претенциозным, чопорным, но тем не менее иметь манеры, выходящие за рамки буржуазного понимания респектабельности. Наш Манрике и правда из хорошего древнего рода, но не самого высокого происхождения, поэтому он с истинным благоговением относится к каждому, кто носит герцогский, княжеский титул или – тем более! – корону...
– Однако мой титул, по-видимому, не произвел на него особого впечатления?
– Потому что вы иностранец. Беднейший идальго имеет в его глазах большую цену, чем английский лорд или французский принц. А уж что касается этих последних, он ни на минуту не забывает, что наши короли – из Бурбонов. Ладно, покончим с этим, предложите мне руку – вы мой сосед по столу, – и пойдемте ужинать, иначе вы опять привлечете к себе внимание.
В половине первого ночи Альдо пешком возвращался в отель «Андалусия». Идти было совсем недалеко, а прекрасная ночь так и манила прогуляться.
Однако в ячейке для почты его ожидал крайне неприятный сюрприз: комиссар полиции Гутиерес приглашал князя Морозини явиться назавтра к десяти утра. Положительно, ему на роду написано посещать полицейские участки во время каждой своей поездки за границу: после Парижа в Лондоне, после Лондона в Зальцбурге и вот теперь – в Севилье. Не говоря уж о подобных визитах в собственной стране.
«Надо будет как-нибудь на досуге написать сравнительную монографию», – подумал Альдо, с наслаждением вытягиваясь на постели. Приглашение в полицию не встревожило его: разве донья Ана не сказала, что власти желают побеседовать с каждым из гостей? И разве в его жизни не было случая, когда отношения с полицейским переросли в крепкую дружбу: именно такая дружба связывала князя и его друга Адальбера с Гордоном Уорреном из Скотленд-Ярда.
Однако, едва войдя на следующий день в кабинет комиссара Гутиереса, Морозини понял, что на приятельские отношения рассчитывать не приходится. Полицейский удивительно напоминал раздразненного быка – огромная голова с прилизанными блестящими волосами, черными почти до синевы, красное лицо, такая же черная, как волосы, остроконечная бородка, на массивный лоб падает завиток. Картину дополнял весьма презрительный и властный взгляд темных глаз. Словом, если добавить ко всему этому торс с квадратными плечами, возвышающийся над заваленным бумагами столом, и громадные ручищи, получалась фигура, которая производила изрядное впечатление на того, у кого совесть нечиста.
Окинув критическим взором высокую и элегантную фигуру вошедшего, этот тип что-то буркнул, потом, сверившись с записью, которую немедленно накрыл широкой ладонью, спросил:
– Вас зовут... Морозини?
– Действительно, это моя фамилия, – ответил Альдо, спокойно усаживаясь на стул для посетителей и заботливо поправляя складки брюк.
– По-моему, я не предлагал вам сесть!
– Простая забывчивость с вашей стороны, так я думаю, – сладким голосом предположил Альдо. – Но теперь все улажено? Если я правильно понял, вы бы хотели выслушать мое мнение о краже, жертвой которой стала позавчера госпожа герцогиня Мединасели в Каса де Пилатос.
– Вот именно. И я уверен, что вы можете сообщить мне интереснейшие вещи.
Морозини вопросительно поднял бровь.
– Не очень понимаю какие, но спрашивайте.
– О-о, проще простого: извольте сказать мне, где сейчас находится украденная картина.
Допрашиваемый вздрогнул и нахмурился.
– Откуда мне знать? Не я же взял ее...
Гутиерес попробовал придать своей физиономии хитрое выражение, которое к ней совершенно не подходило.
– Это мы еще поглядим. У меня сильное подозрение, что вы и на самом деле не сможете точно сказать, где сейчас портрет королевы Хуаны. Я предполагаю, что, спустившись по Гвадалквивиру, он сейчас движется в направлении Африки или в любом другом и что обыск вашего номера в «Андалусии» ничего не
