Говард, должно быть, пошутил и что там на столе меня поджидает прелестный подарок. Но нет. Там были только яйца и бекон, мои яйца немножечко переваренные, абсолютно не всмятку. Все равно, Говард, наверно, изо всех сил старался. Говард, по-моему, не заметил, что я немножко обижена, потому что читал за едой «Дейли уиндоу». В любом случае, просто, чтоб Говарду показать, а еще потому, что особого аппетита не было па самом деле, я оставила почти весь свой завтрак нетронутым, просто пила чай из большой чашки, взяв ее в обе руки и поставив локти на стол. Говард сказал:
– Все те же новости старого типа. Десять тысяч человек лишились жилья в результате наводнения, а на всей первой странице про того самого сопляка поп-певца, что свалился со сцены в Донкастере. Просто самый обыкновенный день, такой же, как все прочие.
– А почему в сегодняшнем дне должно быть что-то особенное или еще чего-нибудь? – говорю я надутым и саркастическим тоном.
– Сегодня совсем особенный день, – говорит Говард. – Особеннее, чем ты думаешь. – Он как-то по- мальчишески улыбнулся, будто на самом деле что-то прятал в рукаве, поэтому я его простила в душе, так сказать, но все-таки продолжала дуться. – Когда ты оденешься, – сказал Говард, – и когда я тоже оденусь, то открою один из секретов.
– Который?
– Про ту самую вещь, которую для меня сделал Гласс.
Ну, конечно, меня это как бы заинтриговало, так что я пошла сполоснуться, потом поднялась наверх застелить постель и одеться. Все это казалось немножечко странным, типа чтения завещания или чего-то еще, и я здорово разволновалась. Мы уселись в гостиной перед камином, который очень мило горел, закурили сигареты, потом Говард начал разглаживать те самые листы бумаги.
– В самом деле, очень хорошо, – сказал он, – хотя кое-чего я понять не могу. Ну что, начинать?
Я говорю, давай, и устроилась слушать. Вот что это было:
– Нехорошо для поэзии, если это она и есть, – говорю я, – вставлять вон то самое слово.
– Какое слово? – спросил Говард.
– Вон то самое грубое слово, – говорю я. – Ты знаешь, какое я слово имею в виду. Вообще нехорошо. – Но Говард не обратил внимания, и продолжал читать вслух:
И тут я очнулась с небольшим испугом. Должно быть, я как бы заснула, пока Говард читал ту поэму. Мне она показалась очень скучной поэмой, без рифм, а также и без ритма, и я, должно быть, попросту задремала. Потом сообразила, что кто-то стучит в дверь, и Говард встал пойти посмотреть, кто это там. Я услышала голоса, сразу три, один чужой узнала – это был голос Редверса Гласса. И пошла в прихожую посмотреть, что происходит, плотно закутавшись в кардиган, потому что по всей прихожей гулял холодный ветер. Говард говорил:
– Все это абсолютная чепуха. – И тут я увидела, Ред притащил с собой полисмена, все было наоборот по сравнению с прошлым разом, когда полисмен притащил Реда, и увидела, это тот же самый полисмен. И крикнула:
– Впусти их. Узнаем, что стряслось.
– Ох, – сказал Говард, оглядываясь на меня, – все это просто опасная белиберда. Ну ладно, заходите. – И Ред зашел с очень сердитым взволнованным видом, а следом полисмен, как бы с недоумением, что происходит. Я тоже.
– Слушайте, – говорит мне Ред, – вам надо уйти отсюда. Это опасно. Он хочет вас убить.
– Кто он? – я спрашиваю.
– Он. Ваш муж. Он собирается вас убить, а потом собирается себя убить. Я знаю. Это все в той поэме. Я как следует не понимал, пока ее не закончил. А теперь знаю.
– Почему он собирается меня убить? – спрашиваю я, сильно этим всем удивленная.
– Не имеет значения. Вы должны уйти отсюда.
– Я не собираюсь все это терпеть, констебль, – очень сурово сказал Говард. – Этот человек выдвигает очень серьезное обвинение. Я помогал этому молодому человеку денежными подарками, оказал гостеприимство, как вам хорошо известно, потому что вы сами сюда его приводили мертвецки пьяного, и не собираюсь терпеть подобные вещи.
Полисмен нисколько не обрадовался.
– Похоже, тут все в полном порадке, – сказал он. – Никто никого не убивает. Уходи лучше, парень, ты, видно, спятил.
– Это правда, – крикнул Ред. – Это все в той поэме.
