большим трудом, подобно крови в ногах больного артериосклерозом. Но, конечно, и у Вас есть католический Ливерпуль, этакий второсортный Дублин. Итак, мы оказались среди старокатоликов[8], два изгнанника-южанина, два трансплантированных ирландца, два чужака, у которых отцы состояли на консульской службе. Хоть мы и были католиками, но произношением походили на протестантов, и наша манера растягивать гласные коробила ортодоксальные уши окружающих. Волей- неволей нам с Роупером пришлось стать друзьями. Мы выбрали соседние парты и кровати. В отношениях наших не было, конечно, и тени гомосексуальности. Более того, думаю, что тело каждого из нас было другому неприятно, и мы никогда не боролись, как другие приятели. Когда Роупер раздевался перед сном или душем, я ловил себя на том, что пугаюсь белизны его тела, и воображал, будто слышу запах разлагающейся плоти. Но зато с другой— гетеросексуальной—стороны мы себя ничем не ограничивали. Нам, конечно, внушали, что сексуальные отношения вне брака есть смертный грех. Впрочем, как мы понимали, это не распространяется на те нации, которые приняли католицизм до нас и по праву старожилов пользуются определенными привилегиями.
Я про этих чернявых, вроде Кристо Гомеса, Альфа Перейры, Пита Кьюваля и Ослика Камю из пятого младшего класса[9]. Деньги у них были, так что они платили девочкам (из тех, что крутятся на углу Мерл-стрит и Лондон-роуд) и вели их в наш бывший кабинет рисования, в раздевалку возле крикетного поля (волосатый Хорхе де Тормес был капитаном нашей лучшей команды и даже в новую часовню. В конце концов, их поймали in flagrante[10] и с позором изгнали из колледжа. Каково было Телу Христову видеть и боковом приделе подпрыгивающие задницы? Удивительно, как долго им удавалось скрывать свои проделки, тем более что для ректора, отца Берна, целомудрие воспитанников было предметом особого внимания. Иногда по ночам он обходил дортуар (при этом от него неизменно попахивало неразбавленным виски), дабы удостовериться, что под одеялами не скрываются греховные помыслы. Время от времени поиски производились с особым усердием, и по их окончании отец Берн обращался к нам из дальнего конца спальни с проповедью о греховности сластолюбия. Как и положено ирландцу, он был прирожденным актером и изливал потоки красноречия, не зажигая света, но, подсвечивая лицо карманным фонариком, и казалось, что перед нами парящая над адовым пеклом голова какого-то обезглавленного святого. Однажды он начал так:
— Дети мои, похоть есть проклятье. Вас должно воротить от одного этого слова. Все беды нынешней жизни проистекают от дьявольской похоти, от занятия, приличествующего собакам и шлюхам, что на ходящих ходуном лежанках превращают конечности человеческие в дергающиеся машинные поршни, а божественный дар речи—в крики, стоны и сопение. В глазах Господа и Пресвятой Богородицы нет ничего более мерзостного, вот именно: мерзостного! Похоть есть источник всех прочих смертных грехов, от нее проистекают плотская гордыня и плотская алчность, неутоленное вожделение порождает гнев, чужие похождения — зависть, желание ввергнуть изнуренную плоть в новые грехи ведет к чревоугодию, а иссушающие сладострастные мечты—к праздности. Лишь освященная супружескими узами, делается она милостью Божьей средством для порождения на свет новых душ, дабы пополнить ими число живущих в Царствии Небесном.
Он остановился, чтобы перевести дух, и тут, пользуясь передышкой, чей-то голос сказал в темноте:
— Маллиган тоже породил новую душу, хотя и не был женат.
Это был Роупер, и сказанное Роупером было правдой. Маллиган и одна местная девица жили как муж и жена, и, хотя его давным-давно выгнали из колледжа, историю эту никто не забыл.
— Кто это сказал?—крикнул отец Берн.—Кто тут разговаривает после того, как потушили свет?
Луч фонарика автоматной очередью прочертил по темным кроватям. Роупер решительно сказал:
— Я,—и, чуть помедлив, добавил,—сэр. Мне просто хотелось разобраться, — сказал он, выхваченный лучом из темноты.—Я не понимаю, как может обряд обратить зло в добро. Это все равно, что сказать, будто дьявол сразу превратится в ангела, стоит только священнику осенить его крестным знамением. Я этого не понимаю, сэр.
— Встать!—взорвался отец Берн.—Встать сию же секунду!
Луч прыгнул к двери.
— Эй, там, включите свет.
Зашлепали чьи-то ноги, и в глаза ударил резкий желтый свет.
— А теперь на колени—приказал отец Берн—и молись, чтобы Господь тебя простил. Кто ты такой, червь, чтобы сомневаться в силе Всемогущего Бога?
— Я ни в чем не сомневался, сэр—сказал Роупер, все еще не встав с кровати. — Просто меня, несмотря на поздний час, заинтересовало то, о чем вы говорили.
Он так осторожно коснулся ногой пола, словно свесился из лодки, желая проверить, холодная ли вода.
— Встать!—крикнул отец Берн.—На колени и молись.
— О чем, сэр?—спросил Роупер, стоя между нашими двумя кроватями. На нем была мятая, некогда голубая, но сильно полинявшая пижама.—Я должен просить у Бога прощения за то, что он своей безграничной властью сотворил меня любознательным?
Роуперу, как и мне, было тогда лет пятнадцать.
— Нет,—отвечал отец Берн с ирландской непринужденностью, придавая голосу елейную вкрадчивость,—за то, что ты, богохульник, осмелился предположить, что Бог не сможет
— Почему же Он не хочет, сэр?—бесстрашно вопрошал Роупер. Он стоял на коленях, но держал себя так, словно сейчас будет посвящен в рыцари.—Почему мы не можем получить то, чего все так хотят—мира, в котором царит гармония?
Боже, спаси нас всех вместе с Роупером и его мировой гармонией: у отца Берна начался приступ икоты! Ректор сурово взглянул на Роупера, словно он, а не виски, был причиной его страданий. Затем обвел взглядом всех нас.
— На колени. Все!.. (ик…) Всем (ик…) молиться! Этот дортуар стал (ик…), извиняюсь, вместилищем греха.
Мы все повскакивали с кроватей, лишь один малыш продолжал спать, как ни в чем не бывало.
— Разбудите его (ик…). А это у нас кто без (ик…) пижамных штанов? Догадываюсь, чем ты (ик…) занимался.
— Надо, чтобы похлопали по спине, сэр,—участливо сказал Роупер.—Или девять глотков воды, сэр.
— Господь Всемогущий,—начал отец Берн,—ведающий сокровенными помыслами, которые таятся в душах этих (ик…) маленьких…
Почувствовав, что из-за икоты его словам недостает подобающей торжественности, он гаркнул: «Молитесь сами. Начинайте…»—и заикал к выходу. Для нас это явилось своеобразной победой Роупера—не первой и не последней. Добивался он их, главным образом, благодаря исключительной способности к строго научному рассмотрению любого вопроса. Помню, однажды на уроке химии—мы тогда были в пятом классе— наш преподаватель, французский англофил отец Бошан, нудно объяснял, каким образом элементы вступают во взаимодействие, образуя новые соединения. Вдруг Роупер спросил:
— А почему натрий и хлор хотят соединиться при образовании соли?
Класс грохнул от хохота. Все предвкушали забавное развлечение. Отец Бошан тоже выдавил из себя подобие улыбки и ответил:
— Роупер, что значит «хотят»? Хотеть могут только живые существа.
— Странно,—проговорил Роупер.—Должны же были неживые предметы захотеть стать живыми, иначе бы жизнь на Земле не зародилась. У атомов наверняка есть свобода выбора. Вы и сами говорили про «свободные атомы».
— Свобода выбора?—переспросил отец Бошан,—Ты хочешь сказать, что Бог в этом не участвует?
— Сэр, при чем здесь Бог?—раздраженно воскликнул Роупер.—У нас же урок химии!
Несколько секунд отец Бошан пережевывал эту мысль, но ничего—проглотил. Затем уныло произнес»
— Посмотрим, сможешь ли ты сам ответить на этот вопрос.
Не знаю, когда открыли все эти премудрости, связанные с электровалентностью, но тогда, в конце тридцатых, никто—ни ученики, ни учителя—не разбирался в этом лучше Роупера. Об отце Бошане и
