и не стали вовлекать его в безумно опасное предприятие. Иды Марта обрушились на него так же неожиданно, как на Цезаря. Сперва Цицерон буквально обезумел от восторга. Он восхищался Брутом, гордился им. В его глазах Брут был окружен ореолом героя. Но вскоре восторг сменился тревогой, а затем и отчаянием. Он с изумлением смотрел на друга.
Дело в том, что заговор производит действительно довольно странное впечатление. Видимо, заговорщики обдумали только первую часть своего предприятия, именно: как убить Цезаря. Между тем это как раз было самым легким. Цезарь никогда не прятался, не окружал себя охраной, отмахивался от всех предостережений, говоря, что лучше раз умереть, чем дрожать всю жизнь. Кроме того, он слепо доверял своим будущим убийцам. Его можно было убить где и когда угодно. Но что делать дальше? Об этом заговорщики не подумали. Им почему-то казалось, что стоит только вонзить кинжал в Цезаря, как все изменится к лучшему. Между тем все ключевые посты занимали клевреты Цезаря. Армию держали в руках Антоний и Лепид, его ближайшие помощники, люди опасные и готовые на все. Казалось бы, тираноубийцы должны были захватить власть и создать нечто вроде временного правительства. И это не противоречило духу Республики. С древнейших времен в Риме в годину смут власть переходила в руки диктатора.
Но Брут ровно ничего не предпринимал. Цицерон был в ужасе. Он говорил об опасности, о том, что надвигаются такие дни, перед которыми померкнет сулланский террор. Он твердил, что раз уж убит Цезарь, за ним должен последовать Антоний. Все тщетно. Брут был непоколебим и упрям. В результате он упустил время. Антоний, который вначале в панике бежал, теперь, видя полную пассивность Брута, вернулся и стал действовать. Историки не могут разумно объяснить поведение Брута. Высказывалась мысль, что он был человеком слабохарактерным и даже, будучи последним в своем древнем роду, носил в себе черты вырождения. Я думаю, что это не так. Мне кажется, что более прав Шекспир, сделавший своего героя человеком прямолинейным и слишком оторванным от жизни. Такие люди отличаются благородством, но могут наделать ужасных бед.
События развивались стремительно. Брут был растерян. Он советовался со всеми, более всего с женой и матерью (последнее убивало Цицерона). Кончилось тем, что заговорщики вынуждены были покинуть Италию. А в Риме всем стало ясно, что Мартовские иды дали только одно — умного и гуманного Цезаря сменил кровожадный разбойник Антоний.
Уезжая из Италии, Брут уверял себя и других, что делает это для Рима, чтобы избежать новой гражданской войны. Цицерон чувствовал, что надвигается страшное время. А он был стар, пережил две гражданские войны и сражаться уже не мог. Тогда Цицерон решил уехать вместе с Брутом. Но тот удержал его уговорами, что необходимо верить в римлян, у которых следует разбудить их уснувшую доблесть. Сделать это может один Цицерон своим пламенным патриотизмом и красноречием. И оратор вернулся. Вернулся, чтобы погибнуть...
Брут уехал, чтобы избежать гражданской войны. Но прошло всего несколько месяцев, и он уже стоял во главе огромной армии. Теперь война пылала на суше и на море, в Европе и Азии. Сохранилась переписка Брута и Цицерона того времени. Они часто спорили и даже горько упрекали друг друга. Цицерон указывал на ошибки Брута, Брут — на ошибки Цицерона. Цицерон упрекал Брута в том, что он оставил в живых Антония, который теперь держит в страхе Италию, что он действует нерешительно. Брут же говорил, что Цицерон слепо доверился мальчишке Октавию. И оба были правы. Упреки Брута были более чем справедливы. Но он не видел, в каком ужасном положении находился Рим; не знал, что в страхе перед Антонием и его легионом Цицерон ухватился за Октавия, как утопающий за соломинку.
Итак, они часто спорили друг с другом. Но до самого последнего часа сохранили прежнюю взаимную любовь. Брут пишет: «Цицерон, самый честный, самый мужественный человек, заслуженно самый дорогой для меня из-за твоей любви ко мне и к Республике» (Brut., I, 4, 1—4). Аттику же он говорит, что Цицерон повел себя неправильно, доверившись Октавиану. «Цицерон действовал с наилучшими намерениями, я знаю. Для меня нет ничего более очевидного, чем его преданность Республике». Однако он совершил ошибку. Не потому, что он неискусен, «ибо это самый проницательный человек», и не потому, что его увлекло честолюбие — он доказал свою преданность и бесстрашие, «не побоявшись вызвать гнев всесильного Антония», но потому, что он слишком доверяет людям (Brut., I, 17). И это говорит Брут, требовательный и непреклонный Брут, не знавший, что такое лесть, даже самая невинная!
В одном из последних писем Цицерон пишет: «Мы стали, дорогой Брут, игрушкой разнузданных солдат и наглого вождя. Каждый хочет иметь в Республике столько власти, сколько у него силы. Никто больше не хочет знать ни благоразумия, ни умеренности, ни закона, ни обязанностей. Не заботятся больше ни о мнении людей, ни о суде потомства. Приди же, наконец, и дай Республике свободу, которую ты завоевал своим мужеством... Таково наше положение в настоящий момент, о если бы оно могло улучшиться! Если же случится иначе, я буду оплакивать только Республику — она должна быть бессмертной. Что до меня, мне так мало остается жить!» (Brut., I, Iff).
Но Брут не пришел. Пока он тратил время на осаду восточных городов, Антоний, Лепид и Октавиан объединились и захватили Рим. Город был потоплен в крови. Тысячи людей погибли, в том числе Цицерон. Понял ли Брут свою вину? Осознал ли, что, провозгласив мир, он бросил Рим в пучину войн и, пожалев нескольких негодяев, обрек на смерть столько невинных, беспомощных людей? Нет. Брут так до конца ничего не понял. Как многие идеалисты, он обвинил во всем порочность человеческой природы. Римляне сами виноваты в том, что стали рабами, говорил он. Вот как описывает его самоубийство Плутарх: «Храня вид безмятежный, даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что... он счастливее своих победителей... он оставляет по себе славу высокой моральной доблести» (Plut. Brut., 52). Увы! Так мог сказать Сократ, учивший сограждан добродетели и казненный ими, но не Брут, виновник их бед, пусть и безвинный.
Анна Берне склоняется к совершенно иной трактовке образа Цицерона и его отношений с Брутом. В ее книге Цицерон описывается как вредный и злой старик, корыстный и жестокий.
Надо признать, что некоторые историки также не особенно почитали Цицерона, однако в жестокости его прежде никто не упрекал. Обыкновенно его порицают за чрезмерную уступчивость, «интеллигентскую мягкотелость». Видимо, Анна Берне имеет здесь в виду казнь пяти катилинариев. Напомню, что Каталина составил заговор с целью захватить диктаторскую власть. Ночью заговорщики должны были поджечь город, перерезать сенат и должностных лиц, а к воротам подойти вооруженные отряды сообщников вместе с варварами-галлами, которым отдавался на разграбление Рим. Цицерон раскрыл заговор, и он обладал на тот момент диктаторскими полномочиями для спасения Республики. Но он не применял насилия, пока в его руки не попали документы, неопровержимо доказывавшие вину катилинариев. Это были их собственноручные письма, скрепленные фамильными печатями. Когда заговорщики увидели свои письма, они поняли, что заговор раскрыт, и во всем признались. Цицерон собрал сенат, вручив ему судебные полномочия. Большинством голосов катилинариев приговорили к смерти, но казнены были только пятеро. Остальных судили обычным судом. Одних изгнали, другие были оправданы. Не был лишен жизни даже убийца, который был послан, чтобы умертвить самого Цицерона. Если такой поступок считать жестоким, то поведение Брута, убившего своего благодетеля, а потом без суда казнившего столько людей, просто чудовищно. Оправдывая Брута, автор говорит: «Он казнил так мало людей, что хватило бы пальцев рук, чтобы их сосчитать». Увы! Чтобы сосчитать казненных катилинариев, хватило бы пальцев одной руки. Добавлю, что Брут одобрял поступок Цицерона. И, будучи фанатичным поклонником Катона, уверял, что заслуга казни преступников принадлежит именно ему. Своим поступком Цицерон спас тогда Рим от великой крови. Думаю, что в подобных случаях следует жалеть не только преступников, но и их жертвы.
