Почесал Дивьян голову, улыбнулся чему-то — может быть, солнцу, яркому и по-весеннему радостному, может, пронзительно синему небу с белыми облаками, а может, и укутанным сверкающим снегом деревьям, красивым, словно в тех дивных сказках, что рассказывала ему мать, когда еще была жива. Так, неизвестно чему улыбаясь, и стоял отрок на пологой вершине холма, залитой блестящим солнечным золотом, смотрел в даль, на ближний лес, зеленый и снежный, на темно-голубой — дальний, на небо — высокое, синее, на облака, похожие на волшебные горы. Стоял так, смотрел… И вдруг, в который раз уже, озаботился чем-то, словно что-то было не совсем в порядке, словно не хватало чего-то… Лыжи? Вот они. За плечами — котомка, лук, колчан на десяток стрел, на поясе нож. Теплая куртка из медвежьей шкуры, штаны, на ногах — лосиные постолы с обмотками из толстой шерсти. Все вроде на месте… Добыча? Так зайца же упустил, а до глухаря еще топать и топать. Главное, не забыть бы… Не забыть бы… Шапка! Дивьян схватился за голову. Ну, конечно же, там, в овраге, и потерял, где ж еще-то? Хорошая шапка, круглая, теплая, из бобровых шкур. Негоже такую шапку в лесу оставлять, хоть и тепло вроде б. Делать нечего — неохота, а все ж возвернуться придется. Как же без шапки-то? Вдруг да вернутся морозы, да и вообще…
Так вот, пока за шапкой ходил, пока с силками возился, потом еще заяц на пути встретился, уж его-то враз поразил стрелою — и провозился Дивьян почти до вечера. Когда завиднелось по левую руку небольшое лесное озерко — не то чтоб уже стемнело, однако и не день уже был: и солнце не так глаза слепило, и тени стали длиннее, и в небе облаков поприбавилось. Да и воздух вокруг словно бы стал гуще, синее. Однако недолго и до дома осталось. Вон оно, озерко — малое, лесное, а впереди — озеро чуть побольше, длинное, а за ним, за холмом — тоже уже виднеется! — озеро большое, глубокое, там такие щуки водятся — с человеческий рост. Сам-то Дивьян таких не видал, но старик Конди рассказывал. Врал, наверное. А может, и не врал — озеро-то глубоким было, мало ли, кто там у самого дна водится? Вот меж теми озерами, большим и длинным, на склоне холма, пряталась за лесочком усадьба. Поди, разложили уже очаг, пекут на угольях рыбу — старик собирался сегодня к проруби с малыми. Уж всяко, поймал что-нибудь, рыбы во всех трех озерах — что травы летом. Лещ, форель, щука. Щука, правда, Дивьяну не нравилась — костиста уж больно, как и окунь. То ли дело форель — но та не в озерах, больше в ручьях да мелких речках водится…
Почувствовав, как собирается во рту слюна, отрок прибавил шагу. Можно было б, конечно, перекусить вяленым лосиным мясом да черствой лепешкой — да к чему? Когда — чуть ходу — и вот она, белорыбица, ешь — не хочу!
Вот уже и затерялось за холмом малое озерко, лыжня круто пошла вниз — тянулась дальше через длинное озеро. Вон и мостки уж видать, и проруби… Там, за зарослями ольхи, и усадьба, с озера не видать, низко. А дым должен уже быть виден… Да и рыбой что-то не пахнет, и собаки не бегут, не лают, встречая, радостно…
Чувствуя смутную тревогу, Дивьян снял лыжи и быстро побежал вверх по расхоженной тропе. Вот и ольха, заснеженная, густая, за ней уже виден и дом, окруженный посеревшим от времени частоколом. Распахнутые ворота — как же, ждут, наверное, — вот только где собаки? А может, старик на ближнюю охоту пошел? Тогда ясно — прихватил собак с собою, то-то ему, Дивьяну, не разрешил взять… Леший вас всех задери!
Споткнувшись о брошенную кадку, отрок полетел лицом в снег. Вылившаяся из кадки вода уже подмерзла — как раз на этом льду он и поскользнулся у самых ворот, вот смеху-то сейчас будет… Дивьян поспешно поднялся на ноги, стряхнул снег и, подобрав выпавшие лыжи, вошел во двор… И замер там, прямо в воротах, не в силах еще осмыслить увиденное!
Прямо на него, страшно и строго, смотрели головы малых — Калива и Малга. Одинаковые, круглые, светлоглазые. Именно — головы… Отрезанные от туловищ и насаженные на воткнутые в снег шесты. Тела валялись в сугробе рядом… рядом со старым Конди. Голова старика была пробита, черная кровь уже запеклась на снегу, а широко раскрытые глаза смотрели в небо. Тут же, напротив Конди, валялись и проткнутые стрелами собаки. Так вот почему не лаяли… Холодея от ужаса, Дивьян вошел в дом, чуть не споткнувшись о распластанный на пороге труп старухи Вазг. Было уже темно, и отрок от углей в очаге возжег светец… И вскрикнул, увидев сестер, пришпиленных к стенам узкими кривыми ножами! Двоих — Вайсу с Либедзой. У каждой под обнаженной грудью запеклась кровь. Там, где сердце. Младшая из сестер, Шуйга, обнаженная, лежала в углу на спине, на ворохе сорванной с нее же одежды, густо пропитавшейся кровью. Горло девушки было перерезано от уха до уха. Густой пряно-сладковатый запах стоял в доме, запах крови и смерти.
«Колбеги…» — молнией пронеслось в голове Дивьяна, и ноги его перестали держать тело…
Совсем рядом, в лесу, послышался тоскливый вой волка.
— Успеем до темноты? — придержав коня, молодой варяг в богатом темно-голубом плаще нетерпеливо обернулся к развалившемуся в низких санях погонщику — худющему простоватому парню, длинному, словно жердь, оттого и прозвище — Жердяй.
— Должны успеть. — Жердяй быстро подобрался и, подгоняя лошадь, чмокнул губами. — Недалеко уж.
Пожав плечами, варяг погнал коня вперед, где, у запорошенной глубоким снегом излучины, дожидались его всадники в кольчугах и с копьями. Дружина…
— Где заночуем, ярл? — Один из воинов — светлоглазый, с небольшой бородкой, щегольски заплетенной в косички, — выехал навстречу предводителю. — Я предлагаю в лесу. Говорят, здесь видели кюльфингов.
— Кюльфингов? — Ярл усмехнулся. — И кто ж тебе об этом сказал, уважаемый Снорри? Не Жердяй ли? Слышал, вы вчера долго о чем-то шептались у костра.
— Жердяй рассказывал о местных колдунах, — заметно смутился Снорри. — Думаю, что тут все волки — оборотни. Слышишь, как воют?
Ярл покачал головой, остановился рядом с дружиной, ожидая, когда по замерзшей реке подтянется обоз — десяток саней, запряженных крепкими низкорослыми лошадками. Кто-то из дружинников заметил, что о кюльфингах лучше спросить знающего мужика Трофима Онучу, что, как самый опытный и бедовый, ехал в последних санях.
— Колбеги? — переспросил он, придержав лошадь. Плотненький, крепко сбитый, в плаще из волчьей шкуры, Трофим напоминал небольшой стожок сена. Голени его были смешно перевязаны двойными обмотками-онучами, отчего Трофим и получил свое прозвище.
— Бывали тут и они. — Он махнул рукой и зашевелил губами, что-то подсчитывая. — Года три прошло с последнего раза. Ну, о том старый Конди лучше расскажет, у него от колбегов все сыновья полегли… Эй, Жердяй! — Трофим Онуча вдруг замахал руками. — Сворачивай, сворачивай! Куды ж тебя несет-то, жердину?!
— Что такое? — вскинул глаза ярл.
— Так вон, вон, повертка! — Трофим показал кнутом на пологий, поросший кустами мыс, блестевший в лучах заходящего солнца. — Узковата, правда, да зато прямиком к усадьбе. К ночи будем.
Ярл задумчиво поскреб бородку. Не очень-то хотелось ему тащиться лесом, куда лучше по реке — и широко, и удобно, да и быстро — ни деревьев, ни кустов, ни бурелома — одна наезженная колея — своя же, тут, по Паше-реке, к Паш-озерскому погосту и ехали, утомились, в глубоком снегу путь пробивая, да вот зато теперь — в обрат — уж как хорошо! Удобная была дорога.
— А что, по реке никак нельзя попасть к этому Конди? — поинтересовался ярл.
Трофим Онуча кивнул:
— Можно. По Шуйге-реке до озера, а еще и до нее сколько… С полдня точно будет. А тут… Чтоб тебе, князь, понятней было — две ромейские мили.
— Всего-то? — удивился ярл. — Так чего ж тогда мы тут стоим? Сворачиваем.
Дорога стала трудней. Не шибко наезженная колея вилась меж лесистых холмов и урочищ, кое-где средь упавших деревьев был прорублен путь, в иных местах приходилось рубить самим — хорошо, мужиков в обозе хватало, а уж обращаться с топором да секирой — каждый был обучен. Уже заметно стемнело, и скрывшееся за черными деревьями солнце посылало прощальный привет тусклыми рубиновыми
