вполне мог догадаться, чем они занимаются… Но зачем меня убивать?.. Действительно, я должен был видеть и знать что-то такое, чему сам сейчас не придаю значение… Я вот думаю… Об их ссоре с этим датским коллекционером я слышал… Погодите!..
Цвиндлер вдруг так разволновался, что чуть не подскочил.
Мы ждали, затаив дыхание.
— Да, конечно! — Цвиндлер хлопнул себя по лбу. — И я, и Игорь, получается, знали, что Васьковы вовсе не поссорились с этим датчанином. Вы понимаете, когда Васьковы продали иконы Игоря знакомому коллекционеру, как они сказали, — Игорь показал мне деньги. И на одной из стодолларовых банкнот была пометка на датском языке! Ну, вы ж знаете, датские слова легко узнаются, потому что у датчан есть такие особенные буквы: перечеркнутое «О», и «А» с кружочком над ним, которые только в скандинавских языках и увидишь. «Ты гляди, — сказал Игорь, — выходит, купил-то иконы этот датский коллекционер, и все трения позади.» И потом, когда мы в коридоре столкнулись с Васьковыми, Игорь им сказал: «Ну что, вас поздравить можно, что вы свои деньги у датчанина отвоевали?» Они удивились и сказали: «Нет, с чего вы взяли? Разве у этого подонка что-нибудь отвоюешь?» «Да ну, — сказал Игорь. — Ведь деньги, которые вы мне дали, они из датского обменного пункта, на них пометки есть.» «Тогда это, значит, из денег, которые пролежали, попав в заначку», — ответили они. Когда мы разошлись, Игорь подмигнул мне и сказал: «Пусть говорят, что хотят, но не могла у них больше года бумажка лежать, наверняка бы потратили, точно тебе говорю! Ладно, не хотят сознаваться, что датчанин им деньги прислал, не надо!» Кстати, я не исключаю, что они могли слышать эти слова.
Ведь Игорь говорил, когда мы еще из подъезда не вышли, а голос у него громкий, басовитый. А мы… Мы быстро об этом забыли. Мы с ним, понимаете, уже приняли, за спорами об искусстве, и добавить спешили, до остального дела у нас не было…
— Что ж, по-моему, все ясно, — сказал Николай Иванович. — Видно, уж очень ценную вещь они переправить контрабандой хотят, если даже из-за такого мимолетного эпизода они испугались настолько, что решили: лучше вас убрать, а то вы еще припомните этот эпизод, если мы решим с вами побеседовать, вот и возникнет зацепка для следствия… Интересно, что это за вещь?.. Да, кстати, Ефим Моисеевич, давайте-ка мы до вторника поместим вас в больницу, как будто вас сильно покалечили, и вы без сознания. А одного из этих арестованных мордоворотов мы заставим позвонить заказчику и сказать, что задание выполнено…
— Никак не могу, — ответил Цвиндлер. — В среду ресторан открывается, и за эти дни мне надо все работы закончить.
— Что ж, тогда пусть позвонит и скажет, что случайные прохожие их спугнули, не дали вас пристукнуть, — решил Николай Иванович. — Но что, мол, они обязательно доведут дело до конца, пусть заказчики не волнуются. Только, умоляю вас, избегайте эти дни Васьковых. Вы человек эмоциональный, они по вашему лицу могут все прочитать.
— Пожалуй, я эти дни у дочери переночую, — сказал Цвиндлер.
— Да, разумней всего так будет, — согласился Николай Иванович. — Сейчас я вызову машину, чтобы отвезли и вас, и ребят. Поздно уже.
На этом история для нас почти завершилась.
А совсем она закончилась через неделю, в следующее воскресенье, когда мы сидели в мастерской Цвиндлера с ним и с Буркаловым. Буркалов оказался рослым плечистым мужиком с крепким басом. Если, как я говорил, борода Цвиндлера была черной с сильной проседью, то окладистая лопатообразная борода Буркалова была совсем седой. Мы поглядывали на него и с робостью, и с восхищением, и чуть насмешливо.
Мы уже знали, что оперативники, в прошлое воскресенье ездившие в деревню, чтобы поговорить с Буркаловым, застали его упаивающим мужиков местной самогонкой до одури, причем за это мужики должны были вслух признавать его гением и лучшим русским художником нашего времени, а он был почти ни в одном глазу… Как он рвал и метал, когда узнал, что его убить хотели; на это надо было поглядеть, судя по рассказам!
Да, но и в мастерской Цвиндлера было на что поглядеть. Особенно нас восхитили макеты декораций к спектаклям, которые он оформлял. Все эти игрушечные сцены с маленькими столиками, стульчиками, декорациями, кулисами, где каждую детальку можно было рассматривать бесконечно. Ну и старые афиши, извещающие о премьерах спектаклей, где он был главным художником, и эскизы декораций, и верстак, на котором разложены инструменты и самые разные материалы, необходимые для макетов…
Два старых чудака накупили для нас кучу мороженого, большой торт «Прага», спрайта и кока-колы, а себе, естественно, взяли бутылочку и всякую подходящую закусь. Мы пытались возражать, но они отмахнулись от наших возражений:
— Тех, благодаря кому мы остались живы, мы должны угостить по-царски! — заявил Цвиндлер.
А Буркалов, хлопнув себя по карману, прогудел:
— Денег сейчас — навалом! Деньги — грязь! Для хороших людей ничего не жалко!
А теперь они ахали и охали выслушивая то, что мы знали еще со вторника:
— Так вот, при проверке на таможне Гьельструпа и впрямь оказалось, что под поддельной иконой есть что-то другое. При просвечивании и при снятии части подделки…
— Верхнего живописного слоя, — вставил Буркалов.
— Ну да, верхнего живописного слоя, там оказалась вовсе не икона…
— А что? — спросили они в один голос. Ну прямо как два любопытных мальчишки. И даже странно было видеть седину в их волосах.
— То есть, в каком-то смысле это можно назвать иконой, — сказал Лешка. — Потому что это — мадонна. Считавшаяся безвозвратно потерянной «Мадонна с младенцем» Лукаса Кранаха, которую он написал… забыл, для какой церкви, и которая, кажется, была частью алтаря.
— Лукас Кранах?! — художников будто током ударило. — У нас?! В Москве?! Откуда?! И сколько это может стоить?!
— По самым скромным оценкам, не меньше миллиона долларов, — стараясь быть сдержанным, сообщил Жорик. — А верхний предел никто не берется называть.
— Миллион… — пробормотал Цвиндлер. — Да, за такое убивают…
Тут я должен сказать, что, при открытии ресторана, его росписи были приняты на «ура». И владельцы ресторана оказались нисколько не причастны к афере Васьковых. Они спросили у Васьковых, которых немножко знали, не могут ли те порекомендовать подходящего художника, а те, естественно, воспользовались случаем отправить Цвиндлера подальше от мастерских. Но все закончилось хорошо. Прямо на открытии к Цвиндлеру подходили владельцы ресторанов, кафе и казино с просьбой, не возьмется ли он и им расписать помещения. Так что у Цвиндлера наклевывалась вереница заказов.
Да, и еще. В четверг, когда Николай Иванович приехал в школу, чтобы поблагодарить всех нас и немножко рассказать, как продвигается следствие, мы не удержались и спросили, неужели он и вправду не знал, что Челканов собирается в Америку.
Он рассмеялся: «Знал, конечно! Но если б я сказал, что знаю, Цвиндлер мог бы замкнуться и не рассказать всего, что рассказал. А мне важна была его реакция, его мнение, способен сейчас Челканов на преступление или нет. И, в общем, он подтвердил то, о чем я думал: что Челканова нужно исключать из списков подозреваемых. Не знаю уж как, но он догадался — в отличие от Васьковых, кстати, — что в мастерской Буркалова работают не газовщики, а наши люди, и уже в воскресенье мы получили от него донос, что поведение его соседей, Васьковых, ему очень не нравится, что они занимаются подделкой икон… ну, и так далее».
— А откуда «Мадонна с младенцем» взялась в Москве — это сейчас выясняется, — рассказывал я Цвиндлеру и Буркалову. — Кое-какие данные уже есть… Оказывается, слухи о том, что одно из лучших произведений Кранаха находится в частной московской коллекции, время от времени возникали. Естественно, владелец Кранаха скрывал его от всех. Возможно, даже от близких. Потому что в советское время картину могли изъять в пользу государства, а в наше время — просто убить за нее. Сейчас выясняют, не могла ли эта картина принадлежать Переметову — коллекционеру, убитому и ограбленному месяцев восемь назад. Если это так, то еще вопрос, кто его убил и ограбил. Если Васьковы к этому причастны, то… то их дело — совсем кислое.
