Страшный суд. Да? И, мол, 'за каждое праздное слово дадите ответ'. Да в том-то и штука, что не праздно я говорил их, когда говорил, клянусь. Ага... Опять нарушил: 'Не клянитесь вовсе', да?
– Да, господин поэт, – сказала Оля-большая.
– Ну вы прям кремень, камень веры!
– А вы прямо болтун.
– Ха-ха, вот и сорвались.
– Довольны?
– Доволен, а что ж, один я только с празднымито словами... Нет, такая ночь не может быть последней.
– А какой должна быть последняя ночь?
– А – никакой! Не должно ее быть!
– Нет, она должна быть, – сказал Дронов. – И это она и есть.
Сейчас Дронову это показалось столь же очевидным, сколь реальной была стена, на которой он стоял и созерцал черноту, и сказанные им только что слова, как бы помимо воли выскочившие, укрепили эту очевидность еще более. И понял, отчего тошно ему, – и не только оттого, что это последняя его ночь на земле, – образ чарующей, обнявшей мир тьмы вдруг почувствовался как образ той тьмы кромешной, где вот так же будут рядом с тобой многие, а никого не увидишь больше и не услышишь, как слышишь здесь. И ни до кого и ни до чего тебе будет, само слово – 'кромешность' – ожило вдруг какой-то холодящей, омертвляющей жизнью и стало заполнять всю окружающую тьму.
– Мир всем, – раздался среди наступившей тишины голос старца Спиридона. – Стойте, стойте как стояли. Поговорим в тишине в последний раз. Мученика нашего мы только что погребли. Торопиться надо, ухожу я.
– Что? Куда?! – вскинулось сразу несколько голосов из тьмы.
– Туда. Откуда нет возврата. Открылось мне, что умру я сейчас. Вот проститься пришел.
– А монастырь? – воскликнул поэт. – А мы?!
– Как Бог даст. Милостив Он, устроит все. Во тьме, значит, прощаемся, так угодно Ему, значит. Ни я вас больше не увижу, ни вы меня.
– А... а как же... хоронить вас когда?
– Об этом не беспокойтесь, устроится все, о себе думайте.
– Да что ж думать? – опять спросил голос поэта. Обидой, страхом и возмущением наполнен был его голос.
– Кто думает уходить отсюда, уходите сейчас.
– Да куда ж уходить?
– В деревне у них сейчас забот полон рот, просочитесь. Или через лес. Остальные – оставайтесь с Богом.
Дронов подал голос:
– Батюшка, так мы перестанем быть невидимками?
– Не ведаю того, тут уж как Бог даст.
– Ну а на штурм пойдут, что делать?
– Сами увидите, молитесь, деточки мои, и все устроится ко спасению вашему. Груз свой тощий на вас перекладаю, донесите со смирением. Молиться буду за вас, пока дышу, чтоб чудо одно великое евангельское с вами было до освобождения. А освобождение наше есть смерть, которой никому не миновать, ни дураку, ни умному, ни бедному, ни богатому, всяк все здесь оставит – и дурь, и ум, и бедность, и богатство. Гляньте во тьму эту – все здесь оно, что все умершие оставили, – темно, незримо, нечувствительно и страшно. Скоро и нашего сюда добавится. А чудо великое евангельское – это лик Христов. Помните, подвели к Спасителю прелюбодейку? А кто привел? Ох, вижу прямо этих порождений ехидны, одно только на уме – уличить, обличить, на слове поймать любой ценой Спасителя. Чем пронять их, что могло смутить их-не было такой силы на земле, чтоб злобную их
