выхватывал из темноты то чью-то заросшую рожу, багровые щеки или лохматую гриву; то хищные челюсти, то жидкие, то кустистые бороды; или же бритые черепа, поднятые капюшоны и одежду цвета травы и крестьянского труда. Единственное красное пятно резко выделялось среди этой блеклой нищеты. Это была юбка жены кузнеца, который слыл негласным деревенским вожаком и сейчас стоял, надменно вскинув голову с подстриженными волосами цвета сажи.
Никто из них не догадывался о причинах сборища. Многие опасались худшего. При всем уважении к старому господину они были готовы сражаться за свою скромную долю. Они мечтали лишь о том, чтобы жить в своей хижине — отогревать у огня свои разбитые тяжелой работой кости подле жены, посланной милостивым Богом в бесконечной доброте своей, да любить ее. Вся радость жизни заключалась для них в улыбках детишек и в словах кюре под церковными сводами, когда тот читал проповеди о райском блаженстве. Рай этот представлялся им апрельским лугом, усыпанным благоуханными цветами, рыбной речкой, лесом, полным дичи, откуда не гонят браконьеров, обильно плодоносящим садом, где каждый может угоститься вволю. Столы там уставлены караваями белого хлеба и таким старым янтарным вином, что оно загустело, как мед. Деревья зеленеют круглый год. Дамы и девицы в белом, распевая во славу Господа, ходят по лугу легкими шагами, не приминая травы. Под облаками парят голубки, а не ястребы или каркающие вороны. Леса звенят от пенья синиц и малиновок. Только и дела, что купаться, да наслаждаться покоем вечного света. Не будет ни ночи, ни смены времен года. Пребудет вечная весна, и всем возвратится красота молодости и прежнее незапятнанное и беспечальное сердце. Иной раз их навестит Иисус Спаситель, во всем похожий на старого хозяина, кроме приступов тоски, да жира, сковывающего движения. Господу всегда будет тридцать лет, и чело его будет подобно снежной вершине.
В этой вере они сменяли друг друга — сын шел за отцом, как волны бесконечного моря бегут одна за другой, чтобы разлиться наконец по песку. Они не кляли свою судьбу. Нехитрые домашние радости и представления о рае крепко сплелись в их душах в одно целое.
Чего же хотел от них старый господин? Должно быть, случилось что-то важное, раз он созвал их в неурочное время — ведь он всегда уважал труд каждого! Удивленно взирали они на господина, стоявшего между Жанной и Рено. Заметили они и Юрпеля, как всегда мрачного, не находящего себе места, а также мой шерстяной плащ и шляпу пилигрима.
— Вот он, — шептали они, — человек на коне, что прибыл сегодня ночью!
— Пешком, сосед. Вот странно-то! Пешком, я тебе говорю! Коня-то он потерял. А смелая скотина его нашла, бредя через Ланды, да еще и без глаза, выбитого грабителями…
— А рана на шее? Из нее хлестала кровь.
— Слыханное ли дело?
— Конь постучал копытом в ворота сеньора. Солдаты открыли.
— Это заколдованное животное!
— Балда, просто конь любит своего хозяина.
— Говорят, странник прибыл из Иерусалима.
— И что туда вернется.
— Храни его Господь от дурной встречи!
Они не умолкали, не принимая дела всерьез, до тех пор, пока не вошел командор тамплиеров. Расступившись, они пропустили его. Он шел солдатской походкой, в своей белой мантии, наброшенной поверх кольчуги, рассеянно отвечая на приветствия, немного смущенный таким скоплением народа.
— Добро пожаловать, командор Эмери.
— Мэтр де Молеон, я внял вашему зову, хотя сын ваш, Рено, не дал мне никаких объяснений. Что заставило всех собраться?
— Вы скоро узнаете. Ваше присутствие мне необходимо.
Старый господин сцепил ладони — они слегка дрожали, и все это заметили — сосредоточился. Он опасался, что, запутавшись в словах, испортит свою речь, тем более что выступать на людях он до смерти не любил.
— Командор Эмери, дети мои Жанна и Рено, добрый сержант Юрпель, и все вы — дровосеки, пахари, земледельцы моего Молеона, друзья и товарищи, доныне и навеки…
Дыханье его пресеклось, хотя мысли теснились в голове. Он испустил вздох и продолжил:
— Пилигрим, которого вы видите здесь, по имени Гио, воин из Иерусалима, оруженосец короля Бодуэна IV. Сюда его привело Провидение, чтобы поведать нам о несчастьях Святой Земли… Друзья мои, знайте же, что иерусалимскому королю не более шестнадцати лет. Защита Святого Гроба Господня возложена на хрупкие плечи. Ему не хватает средств, а более всего — воинов. И я решил возложить на себя крест, как сделал это в свое время мой отец, и предложить свою службу Бодуэну. Я отбуду, как только наш сеньор, виконт де Мортань, введет во владение моего сына…
Послышались вздохи, восклицания. Тамплиер Эмери заключил старого хозяина в объятия. Жанна высоко держала голову, но слезы неудержимо катились из ее глаз и губы дрожали.
Рыцарь Рено побледнел — никто не мог бы сказать, от гнева или от волнения. Один из землепашцев, выйдя из толпы, приблизился:
— Господин, — сказал он, — я потрясен и восхищен вашей решимостью. Но, будучи вашим молочным братом, я по себе знаю чем опасен ваш возраст. Вы умрете по дороге, и все мученья окажутся напрасными. Путешествие по морю и поединки уже не для вас. Даже если вы доберетесь до Иерусалима, то не сможете предложить королю ничего, кроме подагры. Хорошенькая услуга!
— Я все предусмотрел. И хочу сказать кое-что еще, мой молочный брат. Ты перебил меня!
— Я, — сказал кузнец с тем природным достоинством, что позволяло угадывать в нем побочного сына сеньора, — я тоже возражаю. Война — занятие молодых.
— Господин, — воскликнула женщина, — узнаешь ли ты меня? Я сборщица лекарственных трав и повитуха. Я хорошо тебя знаю, потому что давно слежу за тобой. Тело твое переполнено вредными парами. Оно не выдержит ни долгих скачек, ни палящего солнца. Испорченная кровь прильет к сердцу, и ты погибнешь в одиночестве, вдали от нас. Хорошо ли это?
— Спокойствие, друзья мои. Я отправляюсь не один. Король Бодуэн будет рад моим спутникам. Ведь речь идет о том, чтобы охранять Гроб Господень, о котором вечно болит наше сердце, чтобы спасти Иерусалимское королевство, заключающее его в себя, как в раку. Разве не дороги вам наши реликвии? И защитить надо священнейшую из них — Гроб Господа Христа, ту самую гору, где палачи воздвигли Крест Истинный, давший нам жизнь вечную. Я одену, вооружу и посажу на коней всех, кто отважится. Если они оставляют здесь жен и матерей, то из любви ко мне о них позаботится мой сын Рено, ваш новый господин. Кто чувствует в себе решимость?
Мужчины разбились на группы, с жаром обсуждая его слова. Женщины причитали. Голоса отдавались гулким эхом под крышей гумна, как будто бы кто-то растревожил осиный рой.
— Отец, — спросил Рено вне себя от волнения, — почему ты не позвал приходского священника? Так положено по обычаю.
— Я сам пойду к нему, босой, чтобы испросить посох с набалдашником и суму пилигрима. Сегодня я не был уверен в моей решимости.
— Вы предупредили мою сестру, но не меня!
— Ты бы разубедил меня.
Вперед вышли двенадцать человек, старшему из них не было и тридцати лет: трое землепашцев, шестеро мускулистых скотников и трое лесорубов, носы и руки которых все еще были вымазаны в саже, а белые зубы сверкали в улыбке. Женщины всхлипывали, сжимая в мольбе руки, но в глубине их душ отчаяние боролось с гордостью. Подошел подмастерье кузнеца. Щеки его были еще по-детски розовы, но сквозь них уже пробивался первый пушок. Старуха, у которой из-под накрахмаленного чепца был виден один только нос, закричала:
— Дурное число, господин. Не бери его! Молод еще.
— Не продаешь ли ты сама дюжину яиц с походом, матушка? Он подрастет в дороге, твой молодец, и вернется к тебе красавцем. …Приблизьтесь, мои спутники. Еще ближе! Чтобы я смог заключить вас в свои объятия… Мы вместе пойдем в нашу церковь, получим посох и сразу же тронемся в путь. Мы договоримся. Устраивайте ваши дела, а я займусь своими…
Один из них спросил:
