рынке. Женщина молча кивала головой, но не вдумывалась в слова ребенка. Она была занята своими мыслями.
«Все потерял, — думала Пелагея Стратоновна, — и счастье радостного детства и ласку матери. Кто ему помоет и расчешет непослушные кудри, починит рваную одежонку, уложит во-время спать, укроет, поцелует? Как плохо остаться сиротой.» Пелагея Стратоновна вздохнула и про себя решила сделать то, о чем уже много раз мечтала.
— И чего же я жду? Сегодня же поговорю с Денисом, — проговорила она вслух.
Игорек остановился, удивленный:
— Что вы сказали, тетя Поля?
— Я? — смутилась женщина. — Я говорю, что вот ты и пришли.
3
...Светает. Едва ощутимый ветерок чуть колышет макушки сосен, легко и таинственно шумит в вышине хвоя. Приятная осенняя свежесть наполняет лес. В эти минуты перед восходом солнца, когда лесная чаща еще окутана мглой, чувствуется, как медленно и нехотя она расстается со сладкой дремотой.
Спит озеро. Над водой будто тает, растворяясь в воздухе, голубоватое облачко тумана. За озером чернеет суетой молодой ельник, а еще дальше — вековой лес: гордо раскинули, точно огромные шатры, свои мохнатые кроны могучие сосны. На их вершинах заиграли первые лучи солнца, и лес с торжественным шопотом пробудился, наполнился тихим звоном.
Сквозь густые ветви тонкими золотистыми нитями просачиваются лучи солнца; они вспыхивают на стволах, опускаются все ниже и ниже и, наконец, бросают свои блики на кусты, на позолоченные, тронутые осенью листья.
Всюду приторный аромат папоротника, пахнет мохом, прелью, перестоявшимися грибами.
Закричала иволга где-то за озером, в глухом ельничке, закричала громко и тревожно.
Кривовяз вздрогнул и очнулся от забытья.
— Фу, чорт, неужели уснул?
Машинально застегнув кожанку, он встал с замшелого пня и огляделся, все еще не совсем соображая, что произошло: лес посветлел, на соснах играли солнечные блики.
— Нехорошо, — с укоризной в голосе проговорил Кривовяз, как бы осуждая родившийся день за его золотистую россыпь лучей, за ясную синь неба и крики иволги.
Всю ночь бодрствовать, бороться с дремотой и вот перед самым рассветом уснуть — просто обидно. Кривовяз передернул плечами от холода, засосал с раздражением трубку и вдруг заметил, что она еще не потухла. Это успокоило и даже развеселило его, — значит, только задремал, может быть, каких-нибудь несколько минут и спал-то.
Он с наслаждением затянулся и почувствовал едва уловимое опьянение не то от табака, не то от чистого утреннего воздуха. Пройдясь твердым и крупным шагом по поляне, от пня до ближайшего куста и обратно, он окончательно стряхнул с себя дремотное состояние.
Холодок вызывал легкий озноб Кривовяз подошел к костру и протянул руки к теплу. Костер еще горел. Огонь лениво лизал обуглившиеся уже поленья; они умирали бесшумно, исходя обильными каплями смолы.
Кривовяз присел на корточки, стараясь не задеть спящего Бояркина; тот широко раскинулся и сладко похрапывал. «Ишь ты, ровно младенец», — улыбнулся Кривовяз и осторожно отодвинул руку молодого партизана от огня. Тут же вокруг костра спали и остальные партизаны.
С легкой завистью смотрел на спящих Кривовяз. «Хорошо! Сон-то какой в лесу, сладость одна», — думал он и молча долго, с доброй улыбкой наблюдал за ребятами, вслушиваясь в их ровное, спокойное дыхание.
Легкий дымок от костра поднимался над поляной, вился к небу тонкой, ровной струйкой. День ожидался хороший. Это радовало Кривовяза. Впереди лежало еще много километров пути, — тяжелого, лесного, без дорог, без троп. Группа во главе с ним уже третьи сутки шла за партизанской бригадой, пробивавшейся после тяжелых двухнедельных боев на запад. Группа охраняла тылы бригады, прикрывала отход.
Солнце вставало над лесом по-осеннему ясное, но не горячее. На поляну упали его первые лучи. «Пора поднимать ребят, — решил Кривовяз, — время.»
— Сашутка! — громко окликнул он своего ординарца. — Как дела с рыбой?
Разбуженные окриком, партизаны подымались, жмурили глаза, ослепленные светом, и молча принимались складывать свои нехитрые походные постели: плащпалатки, маскхалаты, пальто, шинели, стеганые ватники. Вскоре из-за кустов показалась голова Сашутки. Он лукаво улыбнулся и отозвался:
— Айн минут, товарищ комбриг!
И действительно, не больше как через минуту он вышел из зарослей, держа в руках четыре шомпола с густо нанизанными на них карасями, зажаренными на огне костра.
Вытянув вперед шомполы, Сашутка торопливо, почти бегом, направился к Кривовязу. Ходил он всегда быстро, мелкими шажками, вперевалочку, носками внутрь. Небольшого роста, широкий в плечах, он напоминал собой медвежонка. Ему было уже под тридцать, на льняные вьющиеся волосы и необыкновенно открытые, по-детски васильковые, широко поставленные лукавые глаза придавали его лицу ребяческое выражение. Все в бригаде, по почину Кривовяза, звали его Сашуткой, а Александром Даниловичем Мухортовым он числился только в списках партизан.
До войны Сашутка возил на «эмке» секретаря райкома партии Иннокентия Степановича Кривовяза. Вместе с ним ушел в лес и вот уже более двух лет был его бессменным ординарцем. Неотступно, днем и ночью, Сашутка сопровождал своего командира всюду, куда его бросала суровая народная война. Бывали дни, когда они расставались. Это случалось тогда, когда Сашутка, хорошо знавший здешние места, ходил с ответственными разведывательными заданиями. Но случалось это редко.
Между прочим, Сашутка сердился, когда его называли ординарцем. В первые дни лесной партизанской жизни он выдавал себя за помощника секретаря райкома. Уж он-то знал, что такая должность существовала до войны. Но потом, решив, что для военного времени должность «помощника секретаря» звучит как-то уж очень по-мирному, стал величать себя адъютантом комбрига. Именно комбрига, а не командира бригады. С этим словом у Сашутки связывались воспоминания, навеянные замечательными книгами о гражданской войне.
— Как рыбка на вид? — спросил все с той же лукавой улыбкой Сашутка и положил шомполы на специально настланную хвою, поодаль от костра.
Караси издавали приятный запах, возбуждавший аппетит.
— Попробуем, тогда скажем, — ответил Иннокентий Степанович и опустился на траву, подобрав под себя ноги.
Партизаны последовали примеру своего командира. Из вещевых мешков и противогазных сумок извлекались сухари, черствые ржаные лепешки, недоеденная накануне печеная картошка. Сашутка открыл полевую сумку Кривовяза и вдруг, к огорчению своему, обнаружил, что головки лука, которые хранились там, измяты, а бумаги в сумке испачканы. Сашутка вспомнил, что сумка во время сна побывала у него под головой и под боком. Стараясь утаить от командира бригады неприятное открытие, он принялся очищать бумаги от остатков лука. Но Кривовяз заметил это и бросил сердитый взгляд на ординарца.
— Ты что же это суешь мне в сумку всякую заваль? Там ведь документы, — сказал Кривовяз.
Улыбчивые сашуткины глаза виновато уставились на командира бригады. Сашутка молчал. Он знал, когда надо молчать.
— Молчишь? — вновь сердито спросил Кривовяз, разламывая надвое большого икряного карася.
Сашутка утвердительно кивнул несколько раз сряду головой, чуть-чуть пошевелил губами, но не выдавил из себя ни слова.
Партизаны тихонько посмеивались и качали головами, предпочитая не вмешиваться.
На несколько минут воцарилась тишина. Кривовяз расправлялся с жирным карасем. Рыба ему определенно нравилась, давно не доводилось есть такую.
